закрытые занавесками, на небо за ними и мечтаю, чтобы грянул гром, чтобы прохладный ветерок подул на парящихся в своей мантии судей.
Эмиль вчера объяснил мне, что тут будет происходить. Сначала месье Альбер Дане, его адвокат, произнесет последнюю речь, потом адвокат Пьера Жиля будет врать напропалую, потом судья подведет итог и присяжные вынесут свой вердикт, а затем и приговор, Эмиль несколько раз повторил, что месье Дане старается изо всех сил и костлявые господа в черных костюмах его слушают.
Вот месье Дане подходит к присяжным и твердо смотрит в лицо этим строгим людям.
— Прокурор просил вас обратить внимание, что Эмиль не отрицает, что был в Монтрёе в день смерти Элизабет Безенго. По его мнению, это говорит о том, что Эмиль признает свою вину. В какой-то степени это верно. Но, уважаемые присяжные, вы были введены в заблуждение. Прокурор предположил, что юноша сознаётся в убийстве, тогда как на самом деле он виновен всего лишь в попытке шантажа. Приняв другую точку зрения, вы погрешите против истины.
Он продолжает. Штаны в пятнах крови, по его словам, могли быть только на преступнике, который ударил ножом в сердце почтенную мадам Безенго.
— Много написано о геркулесовой стати Эмиля. Могу заверить вас, что все усилия инспектора ни к чему не привели. Штаны, которые сидят на Пьере Жиле как влитые, не налезают Эмилю Абади выше колен.
После этого месье Дане снимает свою мантию и, держа ее за воротник, медленно поворачивается вокруг себя. Снова обращаясь к присяжным, он говорит, что имеет примерно то же сложение, что и Пьер Жиль, и что на нем сейчас рубашка, в точности соответствующая по размеру окровавленной.
— Соглашусь, она сидит не лучшим образом, но все же ее можно носить. И уж тем более такую рубашку мог бы надеть изгнанный из семьи безработный юноша, то есть Пьер Жиль.
Потом он напоминает о показаниях трех свидетелей. Все они сказали, что отчим Эмиля — записной лжец, что он бьет жену и ее сына. Я чуть наклоняюсь вперед, чтобы лучше слышать. Месье Дане говорит два часа, объясняя, что все улики и показания против Эмиля ничего не доказывают.
Он достает из кармана платок и вытирает лоб. Затем говорит:
— Можем ли мы считать Эмиля Абади одним из убийц достойной госпожи Безенго? Прокурор велел вам ни минуты не сомневаться в этом. Я до сих пор слышу его слова, призывающие вынести вердикт без всякой жалости. Но разве можем мы сделать вид, что все детали этого дела ясны нам? Не вернее ли будет сказать, что мы еще никогда не сталкивались с таким неприятным и малопонятным делом? Эмилю Абади девятнадцать лет, и у него впереди вся жизнь. Его вина не доказана, уважаемые присяжные. Я напоминаю вам о клятве, которую вы дали, и о долге, который должны исполнить.
Я смотрю на лицо Эмиля. Может быть, великолепная речь месье Дане вселила в него надежду? Но он смотрит себе под ноги, плотно сжав губы. Он ничего не слышал? Он оглох от страха? Нет. Он просто притворяется несчастным юношей, заслуживающим милосердия.
Адвокат Пьера Жиля выходит на то же место, что и месье Дане, и разводит руками.
— Зачем, — говорит он, — юный Пьер Жиль стал бы рассказывать о ноже, который может доказать его вину? Ответ может быть только один. Пьер Жиль — не убийца.
Он еще три раза задает этот вопрос и отвечает на него. Каждый раз разными словами, но смысл один. Четверо присяжных кивают, а адвокат отвечает на их робкие кивки своим, очень решительным.
— Элизабет Безенго была крупной женщиной и не слишком кроткой, учитывая долгие годы работы в кафе. Мой коллега месье Дане утверждает, что ее убил один человек, — он тычет пальцем в сторону клетки: — Такой хрупкий юноша, как Пьер, не обладает для этого нужной силой.
Пьер Жиль сидит сгорбившись, опустив голову, положив руки на колени. В Мазасе он похудел, и теперь кажется, что сил у него не больше, чем у птенца. Присяжные смотрят то на тщедушного Пьера Жиля, то на здоровенного Эмиля. Пьер Жиль вдруг поднимает голову, давая им возможность взглянуть ему прямо в лицо. Он вытирает глаза рукой и снова опускает голову. Я ненавижу его в тысячу раз больше, чем в ту минуту, когда он меня ударил.
Я переплетаю пальцы и опускаю на них подбородок. Надо сказать этим людям, что Пьер Жиль вовсе не слабак. Пусть они знают об ударе, от которого Колетт упала, о пощечине, из-за которой у меня голова мотнулась в сторону, об убитой пинком собаке. Мне хочется прокричать это. Мне нет дела до правил заседания, до судьи в императорской мантии, до адвоката с его взглядами, ухватками и бархатным голосом. Но после вчерашнего разговора с Эмилем я знаю, что лучше промолчать.
Он схватился обеими руками за железные прутья, опустил голову и прошептал:
— Месье Дане сказал, что меня объявят виновным и приговорят к смерти на гильотине.
Мне стало холодно, как будто смерть дохнула на меня своим ледяным дыханием. Руки и ноги ослабли, сердце замерло в груди. Эти слова повисли между нами, не давая дышать. Потом Эмиль заговорил снова. Губы его двигались, но я не разбирала слов. Я собралась с силами, чтобы чуть-чуть двинуть головой, а он повторил:
— Подожди. Еще не все потеряно.
Я наклонилась вперед и коснулась лбом железных прутьев.
— Месье Дане сказал, что президент Республики может смягчить приговор. Велел мне иметь это в виду и демонстрировать на суде раскаяние. Не сжимать кулаки и не выкрикивать угрозы. Если я не хочу лишиться последней надежды на милосердие.
Я сижу в зале суда и жду приговора, который определит всю мою дальнейшую жизнь. Мне одиноко и страшно. Я вся дрожу. Мне даже хочется, чтобы рядом оказалась Мари. Чтобы я могла взять ее за руку и мне стало легче. Чтобы бы она хотела того же, что и я, и не верила тем глупостям, которые пишут в газетах. Но я знаю, что она не стала бы стоять рядом со мной и надеяться, что суд признает невиновность Эмиля. А ничего другого мне не нужно. Поэтому я здесь одна.
Присяжных нет уже минут тридцать. Какая-то бабка рядом обсуждает Эмиля и клянется, что видит на его лице печать дьявола. Я выбиваю монеты из ладони человека, собирающего ставки на исход суда, и рявкаю на двух девиц, весело щебечущих между собой о том, какой Пьер Жиль красавчик:
— Вы просто тупые
