опускаю губку в воду, выжимаю ее над плечом и чувствую, как по спине бегут теплые струйки. Месье Лефевр поднимает руку, готовясь рисовать. Я поглядываю на него. Он очень сосредоточен. Боль сразу уходит из сведенных лопаток. Дневной свет, как всегда, прогоняет воспоминания о ночной темноте, о бессонных часах, когда я думаю о том, что мы с месье Лефевром играем во что-то, не имеющее отношения к рисованию, но мольберт и карандаш позволяют нам делать вид, что все вполне невинно.
Я прихожу в эту квартиру по вторникам, перед тем, как идти в Оперу на вечернее занятие кордебалета и репетицию. Тут никогда не бывает ни служанки, ни жены, ни сына (он как-то сказал, что сын демонстрирует научный склад ума, потому что любит препарировать лягушек и мышей). Однажды я спросила, где все, а месье Лефевр ответил:
— Служанке я дал выходной, мадам Лефевр предпочитает другую нашу квартиру на авеню Терн, а Антуан в лицее Людовика Великого.
Я согнулась так, что живот плотно прижался к бедрам. Снова выжимаю губку на себя.
— Подогреть воду, Мари?
В этой комнате два камина. В одном горит огонь, а в другом плюется паром большой чайник, подвешенный на крюке над углями.
— Это, наверное, самая теплая ванна в моей жизни.
Даже месье Дега, который совсем не так богат, никогда бы не стал таскать чайник сам. Он позвал бы Сабину.
— Ты не могла бы сесть прямее? Я вижу только колени.
Я привыкла позировать месье Дега без одежды, но из-за странного поведения месье Лефевра да еще оттого, что мое тело меняется каждую неделю, я снова начала бояться. Тонкие, почти прозрачные волосы внизу живота и под мышками стали густыми и плотными. Кости на бедрах больше не выпирают — на деньги месье Лефевра я могу купить мяса. Крошечные выпуклости на груди наливаются с каждым днем, сегодня они как половинка абрикоса, а завтра — как большая желтая слива. Из-за этого крючки на моем лифе натягиваются слишком сильно и на застежке остаются три маленькие дырочки. Я сказала месье Лефевру, что еле могу дышать в этом лифе, и на следующий день после занятия меня обмерила портниха, а через неделю я получила новый лиф, с тарлатановыми рюшами на груди, подчеркивающими то, что там выросло, и кружевом на вырезе. Такая красота! В моей сумке лежало еще два лифа, один с низким вырезом на спине и маленькими розовыми бутонами на каждом плече, а другой с такими оборками, что я боялась получить выговор от месье Плюка. Но я все равно его носила. Один раз он внимательно оглядел меня, но ничего не сказал. Я решила, что он знает, от кого я могла получить в подарок такой лиф. Только от поклонника. От месье Лефевра.
Я выпрямляю колени и встаю, опустив руки. В одной руке у меня мокрая губка.
— Мойся, — говорит он. — Меня здесь вообще нет.
Я провожу губкой по обеим рукам, потом по ногам. Наклоняюсь и выпрямляюсь, тру плечи и шею. Потом вода остывает, и кожа покрывается мурашками.
— Хватит, — останавливает он меня.
Я не стояла неподвижно ни в одной позе. Он вообще ничего не понимает в рисовании. Он берет полотенце с комода и крутит пальцем в воздухе, показывая, чтобы я повернулась.
— Вытру тебе спину, — говорит он.
Я слушаюсь и медленно поворачиваюсь спиной. Он не спешит, прикасается осторожно. Я знаю, что он очень близко. Я чувствую его тепло и тяжелое дыхание. Потом он опускается на колено, вытирает полотенцем зад, одну ногу, потом другую, а потом я чувствую, как два пальца сквозь полотенце касаются местечка между ногами.
Я мгновенно застываю — прямо как в тот раз, когда Мари Первая заставила меня отпрянуть от прикосновения к позвоночнику. Он убирает руку, накидывает полотенце мне на руку. Я беру его и вылезаю из ванны. Вода капает на ковер с узором из лавров и виноградных лоз. Из-за этого он может мгновенно разозлиться, но сегодня он просто падает в кресло с лебедями и прячет лицо в ладонях.
За ширмой я бросаю полотенце, натягиваю панталоны, чулки — только до колен, юбку и блузку. Ботинки я не зашнуровываю.
— Возьми деньги из среднего ящика, — бросает он. — Тридцать франков.
Я не смотрю на него, но краем глаза замечаю, что он так и сидит в кресле, обмякнув. Я открываю средний ящик комода. Он полон монет — в основном золотых, медных совсем мало. Тут же лежат и пачки банкнот. Десять, двадцать, пятьдесят, сто франков. Я отсчитываю три бумажки по десять, но потом кладу одну обратно.
— Я возьму двадцать, — говорю я, и он смотрит на меня. Он кажется совсем старым.
— Хорошо.
Я понимаю, что должна рассказать обо всем Антуанетте. Но как рассказать о пальцах в укромном месте, умолчав о том, что я на самом деле не позирую, о том, что здесь никогда нет служанки, а окна закрыты занавесями. Это будет похоже на детский лепет. А Антуанетта сейчас мрачная и угрюмая, ходит по нашей комнатке и ломает руки из-за этого своего парня. С двумя десятифранковыми банкнотами в кармане я открываю дверь и тихо закрываю ее за собой, а потом долго стою в вестибюле, держась рукой за прохладный мрамор стены.
Антуанетта
Я бегу в темноте, огибая кучи мерзкой желтой грязи на тротуарах. Ботинки у меня грязные и мокрые, подол юбки тоже. Как я ненавижу декабрь, когда солнце не появляется раньше восьми утра, а потом имеет наглость исчезать еще до пяти часов пополудни! И это тогда, когда все кости ноют от сырости, тело дрожит от холода и тебе так хочется, чтобы солнечный лучик проник сквозь ткань платья и согрел тебя.
Я хотела выйти из дома пораньше и к восьми часам уже оказаться под огромной аркой Ла Рокетт, тюрьмы, куда перевели Эмиля и Пьера Жиля. Все заключенные здесь чего-то ждут. Большинство — отправки в Новую Каледонию, кто-то — гильотины, Эмиль и Пьер Жиль — решения президента и новостей о своей судьбе.
Но Мари меня задержала.
— У тебя есть минутка? — спросила она, выбираясь из-за стола и догоняя меня у дверей. Вид у нее был такой же, как всегда, когда она хотела сказать гадость про Эмиля, — напряженный, как у потаскушки в церкви.
В ее сердце не было ни капли жалости к Эмилю. Оно стало черствым и холодным, твердым как скала.
В последнее время я начала понимать, что она не
