Пока Куля пытался таким образом разложить свой пасьянс, опера похоже свой уже разложили, вломившись всей своей компанией обратно в кабинет. Куля напрягся в ожидании дальнейшей своей участи, ведь не исключено было, что процесс дознания с пристрастием продолжится, так как вопросы к нему по всему еще остались. Но не смотря на позднее время оперативники похоже имели другие планы на ближайшее время. По их суетливому настроению было заметно, что они не расслабились, как обычно делают люди, закончив свой тяжелый рабочий день, и в срочном порядке собираются приступить к решению другой какой-то задачи.
Постращав еще немного Кулю легкими угрозами и тяжелыми напутствиями, которых за последние три часа он наслушался по самые брови, его одного перевели в соседний кабинет. Поняв, что его роль в новых ментовских заботах по всей видимости на сегодня отыграна, Куля начал потихоньку расслабляться и оттаивать. Его одного без Ивана, сняв наручники оставили в покое в компании с тем самым "добрым" опером в качестве надзирателя. Куля сидел на старом раздолбаном диване, потирая отекшие и надавленные наручниками до крови запястья рук, а опер за столом, лениво раскладывая на компьютере пасьянс "косынка", неизвестно чем движимый, начал неожиданно дружеско-примирительную беседу:
— Паша, ты зла на нас не держи, сам понимаешь, работа такая…
Он говорил в этом плане еще что-то, но Куля его не слышал. Такой неожиданный разворот обескуражил его, а внезапно нахлынувшая волна эмоций на фоне возникновения чувства, когда становиться безумно жаль самого себя, резко сдавило грудь, от чего перехватило дыхание, запершило в горле, и вот-вот могла показаться первая слеза. Плакать, тем более здесь и сейчас, вообще не входило в планы Кули, поэтому он сосредоточился на отвлеченной теме и занялся восстановлением дыхания.
— Да все нормально, я понимаю и не сержусь… — таким сухим был его ответ "доброму" оперу, выжатый на вот-вот мокрых глазах.
Не успел еще Куля как следует насладиться отдыхом на диване, как его опять куда-то дернули. Через минуту выяснилось, что их с Иваном сейчас повезут в городской изолятор временного содержания (ИВС), а еще через минуту его грузили в машину, где уже сидел Ваня с отрешенным, но уже с более спокойным видом. Стало понятно, что так его и не пытали. Странное получилось дело, если его не пытали, значит ему поверили, в то время как с Кулей было наоборот: и пытали, и не верили. "От чего вдруг Ивану такие преференции?" — размышлял Куля. — "На этот вопрос ответ может быть только один — деньги. Получалась какая-то ерунда, украсть, чтоб потом отдать все ментам? Где здравый смысл? Да еще и меня приплел… Зачем? И что тогда менты хотели от него, если Иван им и так все отдал?.. Стоп… А если он не все им отдал, а скажем половину от украденного, а про другую сказал, что у меня?.." При таких раскладах кое-что выглядело логично. Но всеравно никак не укладывалось в голове то, что Иван свелся на эту авантюру из-за денег, и тем более всего от какой-то части пропавших четырехсот тысяч гривен. Не та это была цифра, которая могла бы послужить мотивом для такого чудовищного предательства, тем более, что сценарий был явно не Ивана, а значит был как минимум еще один, кто однозначно был в деле и в доле. "Что-то не сходилось в этой версии, где-то логика терялась", — думал Куля, пока их уже под утро определили по разным камерам в ИВС. После считай трех ночей без сна на маленькой узкой дощечке в погребном холоде и сырости, нара с тонким матрасом показалась царским ложем, и только откинув голову на казенную подушку Куля был уже не в состоянии что-либо думать и погрузился в тяжелый сон.
А уже через пару часов его разбудили сокамерники для прохождения утреннего обхода, переклички, шмона и т. д. С этого дня началась его уже официальная жизнь за решеткой, потому что предыдущие три дня и три ночи его держали в застенках неофициально и незаконно, но на всякий случай у ментов на этот счет были две Кулины расписочки подтверждающие, что он якобы два дня подряд был отпущен органами на ночлег домой, а по утру возвращался для проведения следственных действий, якобы по личному обязательству и согласию. С наступлением этого дня, предыдущая жизнь, где он был добропорядочным гражданином внезапно оборвалась. Там где он был счастливым человеком, отцом, мужем, сыном другом, где он был волен делать то, что он желает, и когда он этого пожелает, где не нужно быть постоянно в состоянии повышенного внимания не только к себе и к окружающим, но и к тому, что происходит в коридоре за закрытой дверью критически ограниченного помещения, в котором приходиться жить долгие, долгие годы, там его уже не было… С наступлением этого дня Куля стал зэком с соответствующим к нему отношением всего мира. С этого дня у него очень скоро и очень сильно произойдет переоценка всех ценностей, и многие слова, такие например как свобода, справедливость, будут восприниматься совершенно по-другому, а самой дорогой пищей, как средством для выживания, будет не кусок хлеба, а луч надежды. В этот день Куля пока еще не догадывался о том уровне кривизны зеркал тех суровых реалий, специфики той СИСТЕМЫ, которая закусила его, и поэтому даже не будучи еще сведущим юристом, но понимая, что на показаниях одного участника преступления нельзя делать серьезных, окончательных выводов, хотя бы потому, что ему нет веры, так как это лицо заинтересованно скинуть с себя ответственность, был уверен, что его скоро отпустят, тем более, что выбить у него ложное признание вчера у СИСТЕМЫ не получилось.
Уже другой адвокат, которому Куля поверил чуть больше чем первому, объяснил, что решение о мере пресечения, об аресте решает суд через три дня, и без денег он однозначно решит этот вопрос не в его пользу. Не приняв окончательного решения через эти три дня, суд перенес срок этого решения еще на семь суток. Некоторое первое время пребывая в ИВСе, Кулю обуревало возмущение: за что платить деньги? Одно дело если он действительно был в чем-то виновен, но другое, как сейчас: взяли в оборот первого попавшегося Буратино всего с пятью золотыми, и подвешивают теперь за ноги вниз головой, вытрушивают.
На десятый день задержания, куда суд процессуально был вынужден все-таки принять какое-то решение о Кулиной мере пресечения он, как и прогнозировал адвокат, решил дать обоим подозреваемым арест на два месяца. Это решение можно было обжаловать в апелляционном суде, но того, что Куле казалось очевидным и по закону, и по жизни, не произошло и здесь. Более того, не произошло этого даже и за относительно крупную сумму денег, которую вступаясь за Кулю, предоставил один хороший человек. Сорок тысяч долларов вернули из апелляции, оставив решение первой инстанции о применении ареста в силе.
Куля был в шоке… Да как же так?! Получалось, что его садят в тюрьму только за то, что у него есть что забрать, причем делают это ломая все: планы, бизнес, жизнь… Адвокаты разводили руками и многообещающе пророчили положительное решение вопроса позже, но с условием наличия суммы для беседы с судьей уже побольше, чем было заявлено сейчас, и никого уже не интересовало, есть ли на нем вина или нет.
Позже, когда Куля устал менять адвокатов, изучил самостоятельно полностью уголовный и уголовно-процессуальный кодекс, и основательно разобрался в той части юриспруденции, которая касалась его дела и его жизни, он понял насколько в этой Украинской СИСТЕМЕ правосудия искажена роль этих адвокатов, и что характерно — не их в этом была вина. Проявлять профессионализм, демонстрировать знания, и вообще вести себя независимо, как принято в теории, или как показывают это в американском кино, в украинской действительности адвокатами было не принято. Какой смысл им был напрягаться, умничать, лезть из кожи вон, противопоставляя себя прокурору, ссылаясь на те или иные статьи того или иного кодекса, или даже Конституции, если никто вокруг этими законами не пользовался, ни судьи, ни прокуроры, ни следователи. Вернее пользовались, но только тогда и только в том объеме, который был нужен им, СИСТЕМЕ, для вынесения нужного им же решения. Ни о каком принципе состязательности сторон перед судом речи не было в Украинском правосудии и близко. В такой ситуации со временем сила адвоката, как защитника интересов обвиняемого, атрофировалась, а вместе с ней автоматически атрофировался и уровень их профессионализма, как неизбежно атрофируются мышцы ног у человека, не использующего их по назначению, и передвигающегося на инвалидной коляске.
Тогда, на заседании районного городского суда, когда решалась Кулина мера пресечения, и когда он ничего не соображая, стоял там как натуральный профан и только кивал головой, он хорошо запомнил само судебное заседание в том смысле, что кто говорил, в том числе и речь своего защитника. Гораздо позже, уже хорошо разбираясь в таких вопросах, когда он решил самостоятельно оспорить свой арест в Европейском суде во Франции в Страсбурге, изучив материалы дела тех лет, касающиеся его меры пресечения, Куля ужаснулся вопиющему судебному беспределу, и безразличной, дилетантской реакции на это все своего тогдашнего, вроде бы толкового, адвоката. Ровным счетом ничего из того, что можно было говорить адвокату в той ситуации, и что нужно было, он ничего не сказал. По сути его тогдашняя речь была обыкновенной бутафорией, за которую ему ничего не мешало просить в оплату его услуг две тысячи долларов.
