за мою любовь к народу, за мои старания постоянно отстаивать ваши права и ваше благо!
Теперь возбуждение народного собрания достигло апогея. Все вновь повскакивали с мест и множество афинян, бешено потрясая в воздух кулаками, с громким криком ринулось к кафедре, готовое ценой собственной жизни защитить Писистрата.
А тот стоял на месте, гордо выпрямившись во весь свой гигантский рост, и тонкая, едва уловимая улыбка скользнула по краям его губ. Когда же Писистрат увидел со своего возвышения, как, пользуясь общим замешательством и сутолокой, несколько знатнейших и богатейших евпатридов стало тайком уходить с Пникса, в глазах его сверкнул радостный огонёк. Одну секунду сын Гиппократа думал обратить на это позорное бегство внимание народного собрания, но воздержался. Он предпочёл сойти с кафедры и смешаться с толпой.
В это время среди всеобщего шума и гама, к кафедре пробралась согбенная фигура белого, как лунь, старца. То был Солон, сын Эксекестида. При его появлении волнение сразу улеглось, и старик обратился к собранию с речью, в которой требовал внимательно изучить случай с Писистратом раньше, чем постановить что-либо в этом тёмном и запутанном деле. Мнение Солона было таково: не следует слишком доверять сыну Гиппократа, известному своим стремлением к захвату власти, нельзя опрометчиво помогать и способствовать человеку, явно стремящемуся к тирании и открыто ставшему во главе хорошо вооружённых диакриев.
— Вы всегда восторгаетесь ласковыми речами этого человека, — закончил Солон своё обращение к народу, — но при этом совершенно упускаете из вида его скрытые намерения. Каждый из вас беззаботно идёт за хитрой лисой. Можно подумать, что вы слепы и рассудок ваш помрачился.
Обернувшись в сторону Писистрата, лицо которого покрылось от гнева смертельной бледностью, Солон сказал:
— Ты же, сын Гиппократа, плохо разыгрываешь роль гомеровского Улисса: хитроумный герой изранил самого себя, чтобы ввести в заблуждение врагов, ты же сделал это с целью обмануть своих сограждан.
Писистрат только что хотел резко возразить на это недвусмысленное обвинение, как Солона сменил на кафедре безусый юноша, диакрий Аристион, и заявил:
— Старости нужен покой и отдых. Оскорбление, брошенное сыном Эксекестида в лицо Писистрату, было бы непростительно, если бы его позволил себе не Солон, а кто-либо иной. Но вы, сограждане, сами понимаете всю нелепость этого обвинения, подсказанного чувством зависти: Солону трудно примириться с мыслью, что уже не он — первый гражданин Аттики, как было тридцать лет тому назад, и что приходится власть уступать другим, кто помоложе и посильнее его и телом и духом. Я предлагаю следующую меру, мужи афинские: пусть собрание постановит сейчас же, под свежим впечатлением всего слышанного и виденного, назначить Писистрату стражу из пятидесяти вооружённых хотя бы дубинами или копьями телохранителей, дабы сын Гиппократа был избавлен от опасности потерять жизнь на улицах священных Афин. Кому по сердцу моё предложение, тот пусть поднимет руку!
Немедленно огромное множество рук поднялось к небу. Отовсюду раздались крики:
— Стражу! Стражу! Телохранителей нашему Писистрату!
Аристион самодовольно улыбнулся и, обратясь в сторону пританов, заявил:
— Ты видишь, эпистат, насколько ясно выражается воля народа. Теперь твоё дело привести её в исполнение. Я же заявляю, что сам охотно первый вступлю в ряды телохранителей Писистрата.
— И я! И мы! — раздалось со всех сторон.
Снова несколько евпатридов поспешило покинуть Пникс. Между ними были и архонт-эпоним Комеас, и Солон. Старик, уходя, сказал так громко, что многие могли это расслышать:
— Я мудрее тех, которые не видят, к чему всё это клонится, и мужественнее тех, кто, хотя и видят, в чём дело, однако робеют открыто восстать против тирании, готовящейся в Афинах.
Тем временем народ на Пниксе продолжал кричать и волноваться и, подстрекаемый жгучими речами Аристиона и самого Писистрата, не только согласился дать ему стражу, но даже в точности не определил её численности.
Солнце клонилось к западу, когда собрание, на этот раз необычайно многолюдное и шумное, стало расходиться по домам. Довольнее всех результатами дня был Писистрат, которому сам народ отдался в руки и который был теперь ближе, чем когда-либо. К осуществлению давно лелеянных заветных мечтаний.
* * *
Ночной покров опустился на землю. В Афинах почти все уже спали и лишь изредка где-нибудь вспыхивал факел или мерцал огонёк: то запоздалый гражданин спешно возвращался домой с весёлой пирушки или с дружеской беседы, и рабы освещали ему путь на тёмных улицах уже погрузившегося в сон города.
Ночь была безлунная. Большие тучи плыли по небу, часто застилая тускло горевшие звёзды.
По одной из улиц, прилегавших к мрачной громаде Акрополя, тихо и без факелов двигался довольно значительный отряд вооружённых людей. Это не были настоящие воины, но тем не менее в руках у всех были копья и щиты, а с правой стороны у каждого висел короткий меч-тесак. Во главе отряда возвышалась рослая фигура Писистрата в шлеме и панцире. Сын Гиппократа приглушённо отдавал приказания отряду идти как можно тише, особенно когда он приблизился к дороге, ведшей на вершину Акрополя. Миновав древние капища Пана и Аполлона, люди стали бесшумно взбираться на холм.
Наверху, вблизи храма Паллады-Афины, находилась небольшая стража, сидевшая у костра и мирно беседовавшая о разных разностях. Время было тихое, нападения ждать было решительно неоткуда, а потому начальник караула не счёл необходимым выставить даже часовых. Лишь когда около самого огня раздался топот ног, смешанный с бряцанием оружия, стража вскочила с мест и бросилась к лестнице. В то же мгновение раздался голос Писистрата:
— Сдавайтесь или смерть немедленно поразит вас! Кто любит отчизну и верен ей, тот не поднимет оружия на Писистрата.
Появление вооружённых телохранителей последнего было так неожиданно, приказание Писистрата звучало настолько решительно, наконец численность его отряда была так велика в сравнении с караулом, занимавшим Акрополь, что о сопротивлении нечего было и думать: через десять минут караульные были обезоружены, и начальник их, совсем молодой ещё человек, мирно беседовал
