– Уже… завтра? – Барбара пыталась сохранить самообладание, но не сумела скрыть легкой дрожи. – Но…
Рансмайер улыбнулся, заметив ее замешательство.
– Бургомистр уже подыскал подходящего палача. Он попросил о помощи мастера Ганса из Вайльхайма. – Доктор пожал плечами: – Обходится не так дешево, но, как я слышал, это превосходный палач. Может, излишне усерден на допросах, ну так что ж…
Он замолчал, наслаждаясь страхом в глазах Барбары. Ноги у нее вдруг стали ватными; ей пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. Мастер Ганс считался одним из самых безжалостных палачей в Баварии. Так как за пытки неплохо платили, палач из Вайльхайма делал все, чтобы растянуть ее. В свое время Якоб Куизль спас его заключенного, и Ганс так и не простил ему этого. Барбара предположила, что по этой причине он и согласился на пытку за пределами своего округа. Не каждый день доводится помучить дочь соперника.
– Мне говорили, мастер Ганс не делает различий, кто перед ним, мужчина или женщина, – продолжал Рансмайер, рассеянно поигрывая локоном своего парика. – Даже детям довелось побывать у него на дыбе. Для него все люди… скажем так, материал. Одной юной ведьме он вырвал все ногти один за другим, потом взялся за пальцы, зубы…
– Свинья… – едва слышно прошипела Барбара.
– Тебе известно, что я, как врач, имею право осмотреть обвиняемую, – невозмутимо продолжил Рансмайер. – Нужно убедиться, нет ли на теле дьявольских отметин. Родимые пятна подозрительной формы. – Он шагнул к Барбаре и тронул пальцем ее грязное, изорванное платье. – Дьявольские отметины скрыты в самых необычных местах. На шее, на груди, порой даже в паху…
Барбара замерла. Не только отвращение стиснуло ей горло, но и страх, что Рансмайер при осмотре найдет записку Магдалены. Если он узнает, что она отправилась в Обераммергау, все пропало! Когда доктор скользнул пальцем по ее животу, Барбара уже не могла сдержаться. Она врезала Рансмайеру между ног, причем сильнее, чем в прошлую их встречу у кладбища.
Рансмайер согнулся пополам и повалился на пол. Барбара понимала, что совершает ошибку, но злость затуманила ее рассудок. Она наклонилась к самому уху доктора и прошипела:
– Что вы такое замышляете с Бюхнером? О чем вы говорили тогда в церкви? – Барбара пнула его еще раз. – С кем вы встречались на кладбище? Уж если я и должна умереть, то скажите хотя бы за что!
Доктор застонал. Потом с трудом поднялся на колени, с ненавистью взглянул на Барбару и, несмотря на боль, по-волчьи оскалился:
– Как бы ты хотела об этом узнать, верно, дрянь? Ха, никогда тебе этого не узнать! Зато я скоро раскрою все твои тайны, все до одной. На дыбе и не такие поддавались!
Барбара с ненавистью плюнула ему в лицо.
– Я прежде повешусь в камере. Прежде, чем вы увидите, как я…
– Стража! – завизжал вдруг Рансмайер тонким голосом. – На меня напали! На помощь!
Дверь отворилась, и Андреас просунул голову в камеру.
– Что здесь происходит? – в недоумении спросил он, когда увидел Рансмайера, стоящего на коленях.
– Похоже на внезапные колики, – ответила Барбара еще в ярости. – Господину доктору нехорошо. Ему самому нужен лекарь.
– Она… она ударила меня! – пожаловался Рансмайер и снова согнулся, как побитая дворняга. – Займитесь ею!
– Чтобы юная, слабая девица вас ударила? Хм, даже не знаю… – Андреас склонил голову набок, при этом глаза у него насмешливо сверкнули. – Вы точно уверены, что это не колики?
– Черт возьми, вы… вы об этом пожалеете! Все вы! – Рансмайер поднялся и заковылял к выходу. В дверях он еще раз оглянулся на Барбару: – Ты подписала себе смертный приговор! Я не пожалею лишнего гульдена для мастера Ганса, чтобы тот не спешил.
Дверь захлопнулась, и Барбара снова осталась одна.
Злость понемногу улеглась, и на смену ей пришел страх.
10
Обераммергау, вечер 8 мая 1670 года от Рождества Христова
После того как Куизль ушел, Симон еще долго сидел за столом в цирюльне, погруженный в раздумья.
Перед ним стояли все лекарства, которые он приготовил к завтрашнему допросу. Кроме мази из календулы и высушенного тысячелистника, он отыскал в горшках старого цирюльника коробочки мака и семена белены. Фронвизер размолол их в ступке и сделал несколько пилюль. Быть может, ему удастся незаметно скормить их Ксаверу, чтобы хоть как-то облегчить его мучения. Будучи цирюльником, Симон знал, что обвиняемому, если он вынес несколько ступеней пытки и не сознался, не выносили приговора и отпускали его. Но даже если раны и заживали, человек оставался сломленным. Он жил – но при этом был уже мертв. Симон неоднократно наблюдал такое. Теперь он сам впервые станет соучастником подобного.
Измотанный за этот долгий день, Фронвизер потер глаза и попытался поразмыслить. Но сколько он ни раздумывал, решения найти так и не смог. Если он откажется помогать в допросе, Лехнер скорее всего запретит ему работать в качестве цирюльника и его семья погрязнет в нищете. Сейчас помочь ему могло только чудо.
Симон невольно подумал о Куизле, которого впервые увидел в минуту слабости. Палач отправился обратно в Этталь, чтобы подготовить все для предстоящей пытки. Куизля пытка тоже тяготила, но он в отличие от Симона научился со всем этим жить. Вот только какой ценой? В последнюю пару лет палач становился все более хмурым, все чаще брался за бутылку. А тут еще Лехнер грозился, что Георгу никогда не позволят вернуться в Шонгау. Что, если бы его собственного сына…
«Петер!» – внезапно пронзило Симона.
Он встряхнул головой, как после дурного сна. За всеми мрачными раздумьями Фронвизер совершенно позабыл о сыне! Ему стало немного совестно, что он сегодня так резко обошелся с мальчиком. Но Петер должен понимать, что у отца сейчас есть дела куда как более важные, чем выслушивать истории о приключениях. Столько людей здесь нуждалось в его помощи, а теперь еще этот проклятый допрос! Когда Петер станет чуть старше, он обязательно все поймет. А сегодня вечером – Симон твердо это решил – они с сыном полистают старые книги, он расскажет мальчику пару историй и все свое внимание посвятит ему.
Хотя тяжело будет не думать о завтрашнем дне…
Тут кто-то постучал в окно, и Симон вздрогнул – так, словно пытка ожидала его самого. Он тихо выругался. «И зачем я только согласился на эту сделку, зачем подменил местного цирюльника?»
Но теперь было слишком поздно.
– Да? – спросил он раздраженно. – Кто там?
– Это я, Алоиз Майер из Лайнеталь.
Симон со вздохом поднялся и открыл окно. Послеполуденное солнце ослепило его. Он потер глаза и наконец узнал пожилого лесовода, с которым познакомился после несчастья в долине. Майер добродушно ухмыльнулся, демонстрируя пеньки зубов.
– Бледный вы, господин цирюльник, – приветствовал он Симона. – Слишком мало вы, ученые, бываете на солнце.
– Вам тоже хорошего дня, – сдержанно ответил Симон. – Что случилось?
Майер вновь стал серьезным:
– Я по поводу Мартина, которому вы отняли ногу. Его мать отправила меня. Лихорадка, видимо, усиливается, парень бредит и мечется во сне… – Тут лесовод понизил голос: – Может, он одержим?
– Вашими карликами, наверное.
Майер хмуро взглянул на Симона:
– Не насмехайтесь над тем, чего не знаете. В этой долине происходят странные вещи. То и дело проносятся всадники, черные как ночь, бесследно пропадают дети, и… – Он запнулся. – Да что я вам рассказываю! Меня только просили передать, чтобы вы сходили к хижине на лугу, еще раз взглянули на парня. Счастливо!
Он развернулся и пошел прочь.
– Эй, а проводить вы меня не хотите? – крикнул Симон ему вслед. – Я даже не знаю, где этот чертов луг!
– Следите за словами. Господь карает сквернословов. – Майер вновь обратил на Симона суровый взгляд: – Луг находится у подножия Лабера. Просто следуйте вдоль Лайне, перед долиной отходит тропа направо. Там уж хижину нетрудно найти. Вы все-таки ученый, ведь так?
