— А встречались в твоем производстве дела, связанные с бойцами мясокомбинатов? — спросил участковый, и Казанцев, услышав вопрос, невольно поморщился. Понял, Семен ни на секунду не забывает о Богдане.
— Конечно, вел и такие дела, — признался хмуро.
— Расскажи, — попросил Костин.
— Я не люблю их вспоминать. Жестокие, кровавые, зачастую лишенные всякого здравого смысла и логики. Примитивные и мерзкие…
— Все же почему люди шли на такую работу?
— Ну, знаешь, прежде всего, привлекал заработок. Он держит любого. Второе — тоже понятно: возможность украсть мясо и каждый день кормить семью. Наши люди без этого не могут, воруют напропалую. На этой работе не только зеленые юнцы, а и сдержанные, спокойные мужики, не обидевшие дотоле никого, вскоре становились совсем иными — вспыльчивыми, драчли-выми, скандальными. А самое удивительное, тупели на глазах. Многие, придя на эту работу непьющими, стали изрядно выпивать. Теряли бывших друзей, даже семьи.
Жить с такими под одной крышей невыносимо. У них нет ни совести, ни жалости. Нужны долгие годы, чтобы люди этой профессии отошли от всего, вернулись в человечью личину. Но… Даже в глубокой старости не исключены рецидивы. И прошлое выскакивает наружу, подтверждает, что исцелить невозможно. Их характер приглажен, болезнь приглушена, но не излечена полностью. Это не под силу нашей медицине.
— Скажи, а все-таки чем они отличаются от других? Ведь сам говорил, что иные, несмотря на заработки, уходили с той работы. Оставшиеся чем от них отличались?
Видишь ли, запомнилось мне накрепко одно дело, связанное с бойцом мясокомбината. Вероятно, особой жестокостью. Хотя мы с преступлениями подобного рода сталкивались нередко, и каждое удивляло, коробило не просто бессердечием, а свирепостью. Но это дело потрясло всех, — закурил Казанцев. И, глядя в костер, рассказал:
— Этот мальчишка рос хиляком. Тщедушный, болезненный, он редко выходил во двор поиграть со сверстниками. Его частенько колотили даже девчонки. Он отлеживался дома, потом снова выползал во двор. Лупили его, скажу тебе, не без причины. Он был отменным сплетником и ябедой, интриганом. В школе своих одноклассников выдавал учителям. Увидит, кто из мальчишек курит в туалете — тут же настучит. Шпаргалки высвечивал. Не стыдился позорить девчонок. Вот и ненавидели его.
Жил он с матерью в однокомнатной квартире. Все годы вдвоем. Мать родила его, когда самой почти сорок лет стукнуло. Она работала простым бухгалтером, а потому шиковать не приходилось. Женщина едва успевала латать дырки. А сынок подрастал, стал требовать то кожаную куртку, то джинсовый костюм. Магнитолу и видик захотел. Мать из сил стала выбиваться. Взмолилась. Но сынок уже удила закусил, не хотелось ему отставать от сверстников. Назревал конфликт. Женщина отказывала себе во всем, чтобы купить сыну то, о чем просит. Сама оборвалась совсем, стала терять силы от истощенья.
И кто знает, чем бы все закончилось, если б ее сына не выгнали из училища, куда он поступил после школы. Ведь додумался мерзавец сыпануть девчонке за пазуху горсть тертого стекла. Та с неделю в больнице провалялась.
— А за что он ей напакостил?
— Приглянулась. Да взаимностью не ответила.
Так вот, оставшись на улице, он решил подражать блатным. Отрастил бабьи волосы до пояса, серьгу стал носить. Нет, он не связался с педерастами. Может, потому, что те его не признали. Но скорей всего их опередили — ему подсказали пойти в бойцы. Сосед по лестничной площадке сжалился над матерью. Сам на этом предприятии много лет работал. Вот и убедил, что мужиком станет, зарабатывать будет хорошо. Любая девка за ним побежит хоть на край света. Последнее особо парню понравилось.
— А почему его в армию не взяли?
— Забраковали в военкомате. Кучу всяких болячек обнаружили. А на бойне на такое не обратили внимания. Этот хлыщ прямо вписался в бойцы. Полюбил свое дело. И один за двоих управлялся. Понятно, платили ему очень неплохо.
Стал этот хмырь выпивать, бегать на дискотеки. Свел дружбу с такими же лохматыми психами. Но те лишь внешне держались раскованно. Этот же посчитал, что наступил его звездный час и теперь надо пользоваться всякой минутой жизни.
Он зарос до того, что стал похож на барбоса. Познал путанок. Матери же не давал ни копейки. Та и не просила, не ждала помощи. Лишь об одном умоляла — не позорить, привести себя в порядок, постричься, чтобы не походить на овцу. Да сынок посылал ее матом за такие советы.
Однажды женщина пригрозила, что подстрижет его спящего. Он ответил, пусть только попробует — тогда пожалеет. Но как бы там ни было, мать сдержала слово. И у спящего пьяного сына вырезала клок волос. Прямо спереди, чтоб не смог дальше ходить таким безобразным, привел бы себя в порядок, — Жора закурил новую сигарету, руки его заметно дрожали.
— Мать легла спать. А под утро проснулась оттого, что ее связывают. Сынок заволок ее на кухню, толкнул па стул. Привязал. На плите кипел чайник. Этот подонок влил матери в рот весь кипяток. Не дал возможности продохнуть, крикнуть, позвать на помощь. Так он наказал мать — единственного на земле родного человека. Он не простил ее и не смирился, не раскаялся на суде. Сказал, мол, случись это сегодня, поступил бы точно так же…
— Садист гребаный! Такому даже расстрел — награда, — вытер участковый вспотевший лоб.
— Комментарии излишни. Ни один адвокат города не пошел в процесс защищать гада. Пришлось вызывать из другого города. Дело рассматривалось в открытом заседании. Что творилось в зале — до сих нор помнится. Если б тот козел не сидел в клетке под охраной, его разнесли бы в мелкие куски. В зале негде было стоять, столько пришло народу…
— Какой был приговор? — спросил Костин.
— Приговорили к расстрелу. Но отправили на Мангышлак, на урановые рудники. Там он протянул бы не больше полугода. Однако земля слухом полнится. И зэки расправились с ним уже на первой неделе. Хотя сидят там отпетые — все приговоренные к высшей мере наказания. Но даже их потрясло услышанное…
— Жор, а как ты сам стал юристом?
— Я из потомственных. Дед, отец, братья — все по этой дороге пошли. Иную никто и не выбирал.
— А я вот по случайности в милицию залетел. После армии уговорили. Закончил школу милиции. И работаю. Долго не мог привыкнуть к форме. Помню, к своим в деревню в ней приехал. А меня впускать не хотят. Закрылись на все крючки и засовы, отвечают, мол, не звали легавых. Нечего к нормальным людям приходить! Когда узнали — всей семьей ругали и стыдили! Все спрашивали, неужель в городе мужицкой работы нет, что устроился на собачью. Поверишь, полдеревни отказалось со мной здороваться. Стыдились меня.
— А жена твоя из городских? — спросил Казанцев.
— Да ну ее! Если б не дети, давно бы ушел! Надоело
все! Грызет каждый день, как блоха собачья. Ни перерывов у нее, ни выходных, ни праздников. И все не по ней. То оделся небрежно, то побрился плохо, то зубы не почистил! То меньше других зарабатываю. Воровать и подрабатывать не могу, как другие. И ревности полный лифчик! С чего? Ведь ни разу повода не давал. Поверишь, я тут от нее отдыхаю. Домой, как на казнь! Если б не дети, ногой порог не переступил бы, — сознался Костин. И не мог остановиться: — То шубу ей захотелось, то дубленку, колготки импортные подай, сапоги до самой задницы, то костюм, то платье! А моей зарплаты едва на жратву хватает. Вот и подозревает, что трачу на побочных баб! Того не ведает, как я порою курево стрелял… Стыдно признаться!
— А она работает?
— Да что проку! — отмахнулся участковый.
— Вижу, и тебе не сладко? Волком воешь от своей благоверной! — вздохнул бомж.
— Как не взвоешь? Прихватило меня в прошлом году. Радикулит скрутил. Положили в больницу. Моя через три дня заявилась и говорит: «Кончай дурью маяться. Сколько валяться будешь? Пора картошку на даче копать. Зимой что жрать будем? Хватит жопу нежить да придуряться!»
Я ее матом. Велел не приходить. А она — скандал на всю больницу подняла. Дескать, к медсестрам и врачам ходы сыскал и спутался со всеми.
— Она явно тебя переоценила! — рассмеялся Казанцев.
— А знаешь, Жора, вот поставлю детей на ноги и уйду от нее насовсем! Один буду жить, без баб! Все они хорошие, пока не расписался! Чуть узаконил, конец всему! Мало того, что оседлает, еще и душу вырвать норовит. Я так устал от своей! Хочу сам пожить, в тишине и покое. Ни на одну не гляну. Провались они все пропадом! Заведу пчел, огород и сад, кур с десяток. Стану ходить в лес и на рыбалку. И никто мне в душу не наплюет.
— Не зарекайся, Сема! Меня дочь вон как унизила. А ведь езжу. Иначе не могу. Нужны они мне. Хоть издалека, вприглядку, но так хочется увидеть их всех. Пусть ломит сердце, но это уж потом. Ведь в них и наша кровь течет. От этого никуда не денешься.
И тебя потянет, хоть краем глаза глянуть. Потому что у каждого мужика в жизни главное — дети. Не говорим о том. В сердце их бережем, как самое дорогое и заветное. И ты не гонорись. Не спеши уходить от своих. Обратный путь вдесятеро длиннее. А вот доживешь ли? Это вопрос! Пока ты не иждивенец — дыши спокойно. Баба не выгонит при взрослых детях без серьезной причины. Они ей не позволят, вступятся за тебя!
