И тебя потянет, хоть краем глаза глянуть. Потому что у каждого мужика в жизни главное — дети. Не говорим о том. В сердце их бережем, как самое дорогое и заветное. И ты не гонорись. Не спеши уходить от своих. Обратный путь вдесятеро длиннее. А вот доживешь ли? Это вопрос! Пока ты не иждивенец — дыши спокойно. Баба не выгонит при взрослых детях без серьезной причины. Они ей не позволят, вступятся за тебя!
— Что ж твои не вступились? — спросил Семен Степанович, и Казанцев, вздохнув, признал:
— Выпивать я начал. Понимаешь, контроль над собой потерял в лихое время. А жена не хуже твоей «пилила». Понять нас им не дано. Ну и получила пару раз. Вывела из себя. Сдала в милицию. Я знал, что последует за третьим вызовом. И решил не ждать, когда за мною закроется дверь камеры на год-другой. Сам ушел. Не прощаясь. По-английски. Меня и теперь не зовут. Хотя, честно говоря, отвыкать начинаю. Время свое делает…
— Нет, я от своей уйду без сожалений. Поверишь, ничего в душе к ней не осталось.
— Это сегодня. Потом тоска приходит. Оттого что никому не нужен и никто не ждет. Года три промучаешься. Дальше легче будет. Человеком себя почувствуешь. Ты не первый, не спорь, будто эта хворь обойдет. Никто ее не минул, — взялся Казанцев за уху. Ел, постанывал, дрожа каждым мускулом.
— Скажи, Жора, а в каких отношениях ты с Богданом? Не враждуешь?
— Нет! Я вообще ни с кем не ссорюсь! Да и что нам делить? Сегодня вместе, завтра в разные стороны разбежались. И забыли друг о друге навсегда.
— А как ты его «расколоть» хочешь?
— Это уже мое дело, — осек Казанцев.
— Добро б не сорвалось! — вздохнул участковый.
— Я не Рогачев. И не ты! Глянь, у тебя третья рыба с крючка срывается! — усмехнулся бомж.
Семен Степанович налил чай в кружки.
— Пей, Жора! Я вот такой чаек уважаю! С лесным сбором. Дед приучил. Он все хвори вышибает.
Казанцев отпил, поморщился:
— Что за помои? Обещал чай!
— Не хочешь этот, заварю «казенку», — достал пачку чая, подживил костер.
До вечера просидели они на берегу реки, а в сумерках вернулись в деревню. Договорились, если будут новости, бомж сам придет к Костину.
Участковый не спеша шел по улице. Он видел, как возвратившиеся с покоса и из леса переселенцы умываются, курят, ужинают, играют с детьми, тихо разговаривают со стариками. Сегодня никто не нарушил их покой. Беззаботно смеялись дети.
Внезапный топот ног насторожил. Семен Степанович оглянулся, увидел Казанцева:
— Семка! Богдан умирает! Помоги! — вытер вспотевший лоб.
— Что с ним?
— Я ж говорил! Денатурату вчера перебрал. А наши его подлечили. Дали похмелиться тройным одеколоном. Он коньки откидывает! И зачем я с тобой на речку ходил! Человека теряем! — глянул с досадой на участкового. Тот связался с больницей по сотовому телефону. Объяснил, что случилось с Богданом.
— Чего ж вы его цианистым калием не похмелили? — спросили медики Костина. Тот опешил:
— Я с ним не пил. А вот спасти человека надо!
— Люди такую пакость не пьют. А вот алкашей спасать — только время терять. Сегодня его откачаем, завтра то же самое повторится! — недовольно бурчала трубка.
— Немедленно выезжайте! Не вынуждайте обращаться к руководству! Не приведись умрет человек. Вы не только работы лишитесь! — потерял терпение участковый.
— Нечего нам грозить! Вас таких полно! На всех не успеваем! Высылаем врачей. Ждите! — словно плюнул кто-то в трубку злым голосом. И Костин вспомнил. Метнулся домой, к Федоту, за зверобоем. Ухватил мешочек с сушеной травой, побежал к Богдану.
Бомжи, обступившие мужика, завидев Костина, отошли от Богдана. Тот лежал на грязном топчане, на ворохе вонючего тряпья.
— Кипяток сообразите скорее и чистую кружку! — сказал участковый бомжам. Те зашевелились.
— Богдан! Ты слышишь меня? — спросил Костин бомжа. Тот, едва разодрав почерневшие губы, ответил трудно:
— Чего тебе, легавый?
— Как ты?
— Дышу…
— Встать можешь?
— Пошел ты…
— Эй, мужики! Есть у кого чистое полотенце?
— Зачем? — удивились бомжи.
— Откуда ему взяться?
— Тогда бегом на дорогу! Врачи вот-вот приедут. Сюда приведете.
— Врачи, к нам? Смеешься? К бомжам один врач приходит… Единственный на всех!
— Кипяток возьми! И кружку! Все, как просил, — поставили перед Костиным шипящий чайник. Семен Степанович заварил в кружке зверобой.
— А на дороге Жорка докторов стремачит. Он их приволокет! — послышалось со двора.
— Что тебе надо от меня? Оставь! Сгинь! — услышал участковый голос Богдана.
— Когда подниму на ноги — уйду! Я не хочу, чтобы в моей деревне умирали. За каждого отвечаю головой. Понял? Потому лежи и не дергайся. Будешь делать то, что велю.
— Чудак! Ты отвечаешь за людей, но не за бомжей! За нас — никто не в ответе! — отвернулся Богдан.
— Для меня все, кто живет в Березняках, равны. Я не делю вас на бомжей и переселенцев. Все несчастны. С тою лишь разницей, что переселенцы имеют семьи и живут с ними. Но и это — не якорь в жизни. По себе знаю. А вот выжить нужно. Давай, открывай рот, будешь пить зверобой!
— Сколько в нем градусов? — хрипло спросил Богдан.
— Это не спиртовая настойка! Пей давай! — поил бомжа участковый. Тот крутил головой, но Костин держал его крепко.
— Не дергайся! Из моих рук никому не удалось вырваться. И ты не сможешь! Пей! — вливал ложку за ложкой.
Когда Семен Степанович споил Богдану весь зверобой, к дому подъехала «неотложка». Бомжи окружили, заглянули внутрь. Не привезли ли врачи спирт. Но тут участковый вышел. Оглядел всех так, что те про спирт забыли. Поспешили уйти от машины подальше.
Костин завел врачей в дом. Указал на Богдана. Они долго осматривали его горло, щупали желудок, кишечник, делали уколы.
— Госпитализировать будете? — тихо спросил участковый врача. Тот вызвал его на кухню.
— Нет смысла везти в больницу.
— Почему?
— Поздно, батенька. Не жилец он. В лучшем случае до утра дотянет. Его нельзя трогать с места.
— Он умрет?
— К сожалению. Мы не волшебники. Он сам себя приговорил к такому исходу.
— Неужели нельзя ему помочь?
— Слишком большой была доза! — развел врач руками. И, указав на Богдана, продолжил:
— Мы сняли боль. Но это лишь на время. Больше ничем не сумеем помочь. Никто не в силах вернуть его к жизни…
— А если бы он был вашим братом?
— Сказал бы то же самое!
— Ладно! Оставьте для него еще обезболивающих уколов. Я сам их сделаю. Умею!
— Возьмите. Только и они его не спасут, — покачал головой врач. И вскоре «неотложка уехала». Участковый проводил врачей, а когда вернулся в дом, Богдан уже спал.
Костин пошел к деду Федоту, рассказал ему все о бомже.
— Не верь им, Сема! Ни один врач не может сбрехать верно, кому жить, а кто сдохнет! То, как на духу, сказываю тебе! У нас в Березняках всю жизнь сивуху гнали. Пили ее поголовно. И ништяк. А вот казенной водкой травились насмерть. Но то деревенский люд. Бомжи от денатурату не дохнут. Вот поди-ка ты к Марии, у ней двое детей. Чистые, непорочные покуда. Нехай в банку малую нужду справят. Этим свово бомжа напои. Всего три раза. И будет жить. Покуда глотать умеет и обратно с него не прет, есть шанец. Не теряй время впустую!
Костин позвал Жору. Вместе они напоили мочой Богдана. Тот матерился. Но вырваться не мог. Не было сил.
Участковый велел бомжам спать в эту ночь на чердаке. Все боялся, что похмелят они Богдана еще какой-нибудь гадостью и тогда он и впрямь помрет.
К ночи заставили бомжа выпить козьего молока, пару сырых яиц.
— Ежели не сблюнет, выживет! — говорил Федот.
Нет, Богдана не рвало. Но он часто терял сознание,
впадал в полузабытье. Его тормошили. Не давали долго спать.
К полуночи бомж застонал от боли, как и предупреждал врач. Участковый сделал ему укол. И вскоре мужик успокоился.
— Слушай, Жор, это ты привел участкового? — спросил внезапно Казанцева.
— Я! А что? Он помогает тебе выжить!
— Вижу! Но зачем? Кому нужна моя жизнь теперь? Одним бродягой на земле станет меньше. К чему мне выживать? Для кого? — хрипел Богдан, глядя в упор на обоих.
— Для себя! — оборвал его Жора.
— Себе давно не нужен. А тем, для кого жил, и подавно — на хрен сдался. Сдохну, только обрадую. Покуда я жив, они меня ненавидят. Пусть хоть мертвого не клянут и простят. Доставьте им эту радость! — попросил тихо, улыбаясь кому-то невидимому, далекому.
— Дурак! Не шибко ль много они хотят? А не лопнут у них задницы от такого довольства? Уж не о бабах ли ты завелся? Только они горазды радоваться мужичьей смерти! — возмутился Жора.
— Они не просто бабы! Это — мои жена и дочь. Я сам виноват. Но теперь уж поздно. Ничего не вернуть, не исправить. Они не виноваты. Они самые лучшие на земле.
