Сайлас бормочет себе под нос о глупых попытках спасения, и я бросаю на него возмущенный взгляд через стол.
— Хочешь что-то сказать, принцесса? — воркует он.
Я собираю со стола тарелки и прихватываю ту, что стоит перед ним, как раз в тот момент, когда он тянется за последним кусочком вафли, залитой сиропом. Отношу посуду в мойку.
В новостях начинается эпизод о президенте Гилтри. Больше ста лет назад граждане могли голосовать за своего президента. По словам диктора, какое-то время это работало, а потом противостоящие стороны начали воевать друг с другом. Сейчас президентство переходит по наследству. Короткое время жизни новых поколений, похоже, ставит под угрозу традицию президентства, но Гилтри, похоже, считает, что способ решить проблему — заиметь как можно больше детей. То, что все его дети — сыновья, тоже выглядит подозрительно. Многие предполагают, что он создал собственную генетическую лабораторию, чтобы манипулировать полом детей. Некоторые даже говорят, будто в этой лаборатории уже найдено средство от вируса, но я не понимаю, зачем бы президенту держать это в тайне.
Из гостиной доносится звук падения, а потом — визг и плач ребенка. Клэр кидается на помощь.
Как только она исчезает, Сайлас говорит, не обращаясь ни к кому определенно:
— От добра добра не ищут.
Я резко оборачиваюсь к нему.
— Ты называешь смертный приговор «добром»? Нет ничего плохого в поисках лечения!
Сайлас хмыкает, задирает нос, идет к холодильнику и, достав пакет молока, пьет прямо из него.
— Восстановление разрушенной лаборатории создаст новые рабочие места, и это — единственный хороший результат. Потом она будет только давать людям надежду.
— А это плохо? — говорю я.
— Когда надежда ложная.
Габриель хочет что-то сказать, но я его перебиваю:
— А кто знает, что ложная? Есть талантливые ученые, талантливые врачи. И, может быть, надежда — это не так уж плохо. Надежда нас объединяет.
Во мне поднимается волна ярости, похожая на краску, пролитую в воду. Из-за нее все становится красным. А ведь всего несколько недель назад я лежала рядом с Сесилией на батуте Дженны и говорила ей, что лекарства не существует, «вбей себе это в голову». Мне хотелось бы взять эти слова обратно. Я была настолько убита горем, что на какое-то время забылась. Это противоречит всему тому, за что боролись мои родители. Всему, ради чего они погибли.
Сайлас мрачно хохочет. Взгляд у него вялый, такой же, какой был у девиц мадам. В нем ощущается какая-то мертвая страстность. Искра, которая, будь у него впереди долгие годы жизни, стала бы степным пожаром. А сейчас мне видно, что он сдался.
— Ты так наивна, принцесса! — говорит он.
За этот год как меня только не называли! Любимой, Златовлаской, Императрицей, Принцессой. Когда-то у меня было только одно имя, и оно имело значение.
— Я знаю больше, чем ты можешь подумать, — заявляю я.
Сайлас подходит так близко, что его нос оказывается всего в нескольких сантиметрах от моего. Я вижу, как шевелятся его губы, когда он произносит:
— Тогда ты знаешь, что умрешь.
Он впивается в меня взглядом, бросая вызов. Я не могу спорить — и он это прекрасно понимает.
У меня получается только тихо произнести:
— Может быть.
— Никакого «может быть»! — возражает он. — Тот взрыв лаборатории был на самом деле подарком судьбы. Он заставил нас всех смириться с фактами. Живи сегодняшним днем, пока можешь.
Этого Габриелю достаточно: он хватает меня за руку и оттаскивает в сторону. Я вся трясусь, гневные слова вертятся в голове, но не желают доходить до языка. У меня получается только издать раздраженное рычанье, которое сотрясает стены, и я ухожу из комнаты наверх, громко топая ногами. Мэдди и Нина бросаются мне навстречу, но моментально передумывают и вновь возвращаются к своей игре — на этот раз она заключается в попытке протиснуться через перила.
Идти мне некуда — только в комнату Сайласа. Габриель заходит следом за мной и закрывает дверь. Он хочет меня обнять, но я мечусь по комнате, пытаясь выпустить рвущиеся на волю слова. У меня даже в глазах темно. В конце концов я выпаливаю:
— Дубина! — Я сжимаю руки в кулаки. — Он не имеет права! Кем он себя считает?
— Он не должен был называть тебя наивной, — говорит Габриель, стараясь меня поддержать.
— Дело не в этом, — возражаю я. — То есть да, отчасти и в этом. Но он сказал, что тот взрыв был к лучшему. — Я прекращаю метаться и закусываю костяшки пальцев, крепко зажимаю их зубами. — В том взрыве погибли мои родители, Габриель! Их убили за то, что они верили, что найдут способ излечения. А ведь, помимо исследований, они делали столько добрых дел! Ухаживали за новорожденными, принимали беременных, которым некуда было идти, и…
У меня прерывается голос. Сквозь слезы я смотрю в окно: там Сайлас идет к сараю. Он дышит на покрасневшие руки в попытке их согреть, возится с замком и исчезает внутри.
Сверху он кажется таким маленьким! Он — лепесток пепла, летящий к небу. Все, что оставило пламя.
Странно, как легко все исчезает.
Давным-давно были двое родителей и двое детей, и кирпичный дом с лилиями во дворе. Родители умерли, лилия завяли. Один ребенок исчез. А потом — другой.
— Ты права, — произносит Габриель.
Его рука застыла у моего локтя, кажется, он боится ко мне прикоснуться.
— Мои родители сделали бы еще много добрых дел, — говорю я. — Великих дел.
— Конечно, — соглашается Габриель.
— Они не желали нам с Роуэном такого. Мой брат… он умный. Они занимались с ним, чтобы он стал ученым, но после их смерти он сдался. Он отступился, потому что нам надо было заботиться друг о друге.
Я смотрю на свое отражение в оконном стекле и вижу двух девушек: сестру-близнеца и невесту.
— Все должно было быть не так. Гораздо лучше, — шепчу я.
Мы с Габриелем озвучиваем наш план пойти в транспортный район, Клэр не возражает. Сайлас бормочет в чашку, что больше он нас не увидит. Он считает — мы бросаем Мэдди. Однако Мэдди либо знает, что это не так, либо ее это нисколько не интересует, потому что когда я прохожу мимо нее к выходу, она не прерывает свою игру.
Идти пешком вдвое труднее, чем накануне. Ноги у меня тяжелые и плохо гнутся, я опускаю голову, прячась от слепящего солнца. Габриель не навязывается мне с разговорами. Иногда он поднимает руку и поглаживает мне спину. Кажется, он ждет, что я буду плакать, или еще чего-то в том же духе, но слез у меня нет. У меня ничего нет. Нет даже способности думать о чем-то, кроме самых конкретных действий. Перейти через мост. Начать с фабрик, находящихся ближе всего к моему дому, а потом двигаться вдоль берега. Не обращать внимания на воду: она полна воспоминаний и погребенных континентов, там множество мест, в которых может утонуть разум.
