– Нет, никогда.
– А как же…
– Когда-нибудь все приходится делать в первый раз.
– Но если вы никогда не принимали прежде роды, как вы могли все так правильно сделать? – не унималась любознательная девица.
– Ну-у… для чего-то я проходил курс акушерства и гинекологии, учил, зубрил, присутствовал при родах, наблюдал, наконец. Возможно, если бы у меня был опыт, я бы сделал все с меньшим волнением, но в данном случае важен результат, – заключил Иван, поглядывая на студента, с которым когда-то пришлось беседовать по поводу его желания стать терапевтом и не утруждать себя знанием хирургии. Лучшего урока для него не придумать, пусть теперь поразмышляет на досуге, нужно ли ему знание хирургии, чтобы стать хорошим терапевтом…
Наступил август 1948 года. Грянула приснопамятная сессия ВАСХНИЛ, Академии сельскохозяйственных наук, заклеймившая злодеев вейсманистов, морганистов, менделистов и иже с ними. Перетрясли и в корне пересмотрели проблемы наследственности, которую враги народа объясняли какими-то генами, на самом деле, с точки зрения величайшего ученого товарища Лысенко, несуществующими. Во главу угла поставили центральную нервную систему, приписав Павлову и действительные его заслуги в изучении высшей нервной деятельности, и то, чего он никогда не утверждал. В институте началась серия бесконечных совещаний, заседаний, собраний, в которые вовлекались не только педагоги, но и студенты.
Иван чувствовал себя неуютно, но выступать публично с порицанием научных работ серьезных ученых категорически отказывался, ссылаясь на то, что не читал их и потому не может судить об этом. Его вызвали в партком, где заправлял делами молодой доцент с кафедры патологической анатомии, чтобы сделать ему внушение. Выслушав всех, Иван сказал:
– Если вы завтра дадите наркоз на операции, которую я собираюсь сделать вот этому больному, – при этом он положил на стол историю болезни пациента, которую предусмотрительно захватил с собой, – я попробую выступить с собственным мнением о генах, передаче наследственности и других животрепещущих проблемах, которыми никогда не занимался, ничего об этом не знаю, но тем не менее протестую. Вы согласны?
– Вы забываете, где находитесь! – рявкнул на него доцент.
– Отчего же? – пожал плечами Иван. – Это просто комната, обычное помещение, куда поставили стол с зеленой скатертью и стулья, – ничего более. Да, еще графин с водой. Ничего особенного. И сегодня здесь сидите вы, а завтра придет другой. А вот операционная – это посерьезнее, и я вас там жду завтра в восемь тридцать. Ознакомьтесь с историей болезни, а больного можете посмотреть сегодня, он лежит в девятой палате. И вот еще что: не проговоритесь ему, пожалуйста, что вы патологоанатом, а то он может неправильно вас понять.
На этом заседание прервали. Иван раскланялся и ушел.
В общежитии он долго не мог успокоиться, понимал, что все может пойти насмарку – и диссертация, и комната, которую дирекция института обещала выхлопотать для него. О том, что его могут просто уволить, Иван не думал – слишком мелкая сошка, считал он, в масштабах глобальной войны титанов, зато дату сегодняшнюю запомнил: восьмое октября! «Если это не мистика, то что же это такое?» – задавал он себе вопрос.
Год прошел в ожидании какой-нибудь неприятности. Плановые операции, такие же плановые дежурства, занятия со студентами, работа над диссертацией и редкие посещения консерватории составляли и полностью заполняли жизнь хирурга Пастухова. Иногда удавалось купить новую пластинку с понравившейся ему музыкой, но хранить их в общежитии было негде, и приходилось ограничивать себя редкими покупками. Однако вечерами он заводил свой патефон, к радости соседа по комнате, который незаметно, исподволь стал привыкать к ежедневным музыкальным вечерам. Бывало, что к ним заходили из других комнат, слушали музыку, благодарили. Ивану это доставляло удовольствие и чувство удовлетворения.
Когда в 1949 году арестовали целую группу профессоров – с кафедр пропедевтической и факультетской терапии, биохимии, обозвав их врачами-отравителями, наступила полная растерянность и неуверенность. И именно в это время случилось неожиданное: Ивану Егоровичу выхлопотали-таки комнату! В это трудно верится, но в те годы бывало и так, когда правая рука не знала, что делает левая. Видимо, выделение жилья не входило в компетенцию партийных органов, впрочем, и это маловероятно. Но так или иначе, комната в шестнадцать квадратных метров в двухкомнатной квартире в новом доме на шоссе Энтузиастов приняла в свои объятия Пастухова.
Иван сразу же вызвал в Москву родителей. Наконец-то у него появилась возможность реализовать свою давнюю мечту – подлечить своих стариков. Они приехали, немного растерянные, не адаптированные в большом городе, но деревенская хватка, умение приспособиться к любой обстановке вскоре сделали свое дело, и они довольно быстро обуютили новое жилье, познакомились с соседями, стали ездить на рынок за продуктами, выстаивать очереди в магазинах. Теперь Ивана всегда ждал дома вкусный и сытный ужин, а по утрам на столе дымилась точно такая каша, какую он ел только в детстве.
Обследование отца принесло горькое разочарование – у него оказалось неоперабельное запущенное злокачественное заболевание, на которое он никогда не жаловался, по-мужицки преодолевая недуг или на самом деле не испытывая недомогания. Теперь уже трудно было установить истинную причину такого позднего диагностирования. Единственным ощутимым симптомом стало постепенно наступающее истощение. Отец худел, хотя на аппетит не жаловался, стал быстро уставать, жаловался на дурной городской воздух, от которого, по его мнению, все напасти, и стал проситься обратно, в деревню. Иван не мог найти правильного решения – сказать ли матери сейчас об обреченности отца или просто ждать. Вопрос решился сам собой. В один из вечеров, когда отец уснул, мать попросила сына выйти на кухню для разговора.
– Ванечка, сынок, хоть ты и молчишь, слова мне не скажешь, а я все ж своим умом поняла: не жилец он, не жилец… Отвези нас домой, пока не слег он вконец, а потом уж поздно будет. Там и стены родные, и воздух здоровый, да и хозяйство какое никакое, а присмотра требует.
Как ни убеждал ее Иван, что здесь, в клинике, отцу будет лучше – тут и уход, и поддерживающая терапия продлят ему жизнь, мать не соглашалась.
– Ты пойми, Ваня, он ведь и сам чувствует и все твердит, что хочет умирать в своем доме, на своей постели.
– Он мне ничего такого не говорил, – возразил Иван, – с чего ты взяла?
– Да не говорит, потому что огорчать тебя боится. Неужто думаешь, мы не видим, сколько забот и работы у тебя?
