награду за свершение славных дел. Однако лицо юноши поразило меня даже больше, чем мужественная грация, сила и статность его стройного тела. Спору нет, лицо Садуко было очень красивым, но оно так не походило на лица негроидного типа; на самом деле, внешне он скорее напоминал араба с очень темной кожей, и не исключено, что именно от одного из арабских племен он и вел свое происхождение. Глаза Садуко тоже были необычны: большие и печальные, а его несколько отстраненная, полная достоинства манера держаться выдавала породу и быстрый ум.
— Сийякубона (что значит «мы видим тебя», а по-английски — «доброе утро»), Садуко, — проговорил я, с любопытством разглядывая его. — Скажи мне, кто такая Мамина?
— Инкози, — ответил он низким голосом и взмахнул своей красиво очерченной сильной рукой в знак приветствия, польстив своим почтительным обращением моему самолюбию простого белого охотника, — разве ее отец не сказал вам, что она его дочь?
— Верно, — весело отозвался старый Умбези, — но чего ее отец не сказал, так это того, что Садуко — ее возлюбленный или, скорее, мечтает им стать. Ты, Садуко, — продолжал он, погрозив молодому человеку толстым пальцем, — верно, с ума сошел, если думаешь, что такая девушка может принадлежать тебе? Дай мне для начала сто голов скота, и тогда я, пожалуй, подумаю об этом. Но у тебя нет и десятка, а Мамина — моя старшая дочь и должна выйти за человека богатого.
— Она любит меня, Умбези, — возразил Садуко, опуская взгляд. — Это важнее скота.
— Для тебя, Садуко, может, и важнее, но не для меня, ведь я беден и хочу иметь коров. К тому же, — добавил Умбези, устремив на него проницательный взгляд, — так ли уж ты уверен, что Мамина любит тебя, хоть ты и такой красавчик? По моему разумению, что бы ни говорили ее глаза, сердце Мамины не любит никого, кроме нее самой; в конце концов, вот увидишь, она последует велению своего сердца, а не своих глаз. Красавица Мамина не захочет стать женой бедняка, чтобы всю жизнь потом выпалывать мотыгой сорняки. Однако приведи мне сто голов скота, и тогда посмотрим, ведь, по правде сказать, будь ты знатным вождем, я не желал бы себе лучшего зятя, разве что Макумазана, — при этих словах он ткнул меня локтем в бок, — который бы возвеличил мой дом.
Во время этой речи Садуко беспокойно переминался с ноги на ногу: мне показалось, он согласен с оценкой Умбези относительно характера его дочери. Но он только сказал:
— Скот можно купить.
— Или украсть, — подсказал Умбези.
— Вернее, захватить в виде добычи на войне, — поправил Садуко. — Когда у меня будет сотня голов, я напомню тебе твои слова, о отец Мамины.
— И на что ты тогда будешь жить сам, дурень, если отдашь мне весь свой скот? Нет-нет, прекрати нести чушь. Прежде чем ты успеешь раздобыть сотню коров, Мамина уже нарожает шестерых детишек, но отцом они будут звать не тебя. А, что, не нравится? Ты уходишь?
— Да, я ухожу. — Глаза его, обычно смотревшие спокойно, сверкнули. — Только пусть тогда человек, которого они станут звать отцом, остерегается Садуко.
— Остерегайся лучше собственных слов, юнец, — сурово ответил Умбези. — Хочешь пойти по дорожке отца? Надеюсь, что нет, потому что ты нравишься мне; но такие слова не забываются.
Садуко уже шел прочь, делая вид, будто не слышал его.
— Кто он, этот Садуко? — спросил я.
— Он из знатного рода, — коротко ответил Умбези. — И уже теперь мог бы быть великим вождем, если бы не его отец, заговорщик и колдун. Дингаан разоблачил его. — Он повел рукой из стороны в сторону — жест, много значивший у зулусов. — Тогда почти всю его родню убили: самого вождя, его жен, детей и даже его воинов — всех, кроме Тшозы, его брата, и Садуко, его сына, которого укрыл у себя Зикали — древний карлик, Разоблачитель злодеев, состарившийся еще задолго до того, как Сензангакона стал отцом королей. Даже говорить об этом страшно, — сказал он, содрогнувшись. — Пойдем, белый человек, полечи мою Старую Корову, иначе она меня совсем со свету сживет.
И я отправился осматривать Старую Корову — вовсе не из любопытства к сварливой и древней старухе, брошенной жене какого-то вождя, на которой в незапамятные времена хитроумный Умбези женился по политическим соображениям, — но лишь в надежде побольше узнать о заинтересовавшей меня Мамине.
Войдя в большую хижину, я нашел там пострадавшую, так неучтиво прозванную Старой Коровой, в довольно жалком состоянии. Окруженная толпой женщин и детей, она лежала на полу, вся в крови, которая продолжала сочиться из ее раны. Через равные промежутки времени она объявляла, что умирает, и следом испускала жуткий вопль, тотчас подхватываемый всеми присутствующими в хижине. Короче говоря, здесь творился сущий ад.
Я попросил Умбези выпроводить посторонних из хижины и отправился за лекарствами, велев своему слуге, Скоулу, забавного вида малому с кожей светло-желтого оттенка и ярко выраженными чертами готтентота, промыть тем временем рану. Когда десять минут спустя я подходил к хижине, крики из нее доносились еще более душераздирающие, чем раньше, хотя хор сочувствующих стоял теперь снаружи. В этом не было ничего удивительного: зайдя внутрь, я обнаружил, что Скоул подравнивает покалеченное ухо Старой Коровы тупыми ножницами для ногтей.
— О Макумазан, — хрипло зашептал Умбези, — не лучше ли оставить ее в покое? Если она истечет кровью до смерти, по крайней мере, станет тише.
— Да ты человек или гиена? — рявкнул я грозно и принялся за дело, велев Скоулу зажать голову бедной женщины у себя между колен.
Вскоре нехитрая операция по прижиганию раны — полагаю, это медицинский термин — крепким раствором каустической соды, который я нанес на кожу при помощи птичьего перышка, была кончена.
— Ну вот, мамаша, — сказал я, оставшись с ней в хижине наедине, поскольку Скоул бежал, укушенный пострадавшей в
