икру. — Теперь ты не умрешь.
— Да, гадкий белый человек, не умру, — горестно всхлипнула она. — Но как же моя красота?
— Ты станешь еще краше, чем прежде, — ответил я. — Ни одна женщина не может похвастать ухом с таким изгибом. Кстати, о красоте, скажи мне, где Мамина?
— Не знаю я, где она, — злобно прошипела женщина, — но зато я отлично знаю, где бы она оказалась, будь на то моя воля! Это она, эта голодранка, — здесь Старая Корова добавила некоторые эпитеты, повторять которые я не стану, — навлекла на меня несчастье! Мы с ней вчера малость повздорили, белый человек, а она, между прочим, колдунья, так вот, она напророчила мне беду. Да, когда я не нарочно оцарапала ей ухо, она сказала, что в скором времени мое ухо сгорит, и оно действительно горит, аж мочи нет. — (Это было, несомненно, именно так, поскольку каустическая сода начала действовать). — О белый дьявол! — снова завыла она. — Ты околдовал меня, ты зажег в моей голове огонь!
Она схватила глиняный горшок и запустила в меня со словами:
— Вот тебе плата за твое врачевание! Проваливай, ползи за Маминой, как остальные, и пусть она хорошенько полечит тебя!
К этому моменту я уже наполовину выбрался из низкого полукруглого входа в хижину, а горшок с горячей водой, брошенный мне вслед, заставил меня поспешить.
— Что стряслось, Макумазан? — спросил ожидавший снаружи старый Умбези.
— Ровным счетом ничего, друг мой, — ответил я с безмятежной улыбкой. — Твоя жена хочет видеть тебя немедля. Ей больно, она желает, чтобы ты утешил ее. Входи, не мешкай.
Умбези немного помедлил и вошел, то есть половина его скрылась в хижине. Тут же послышался жуткий треск, и он вынырнул наружу с ободком горшечного горлышка на шее, лицо же его было вымазано тем, что я принял за мед.
— Так где же Мамина? — спросил я Умбези, когда он уселся, отплевываясь.
— Там, где я сам хотел бы быть, — ответил он хрипло, — в краале, что в пяти днях пути отсюда.
Вот так я впервые услышал о Мамине.
В ту ночь я сидел под парусиновым навесом моего фургона, курил трубку и посмеивался про себя, вспоминая происшествие со Старой Коровой, незаслуженно названной «дряхлой», и гадая, удалось ли Умбези смыть мед со своей шевелюры. Вдруг полог навеса приподнялся, и в фургон забрался закутанный в накидку из звериных шкур кафр и сел передо мной на корточки.
— Ты кто? — спросил я, поскольку в темноте не разглядел его лица.
— Инкози, — ответил низкий голос, — это я, Садуко.
— Добро пожаловать, — приветствовал его я и в знак гостеприимства протянул ему флягу из высушенной тыквы, в которой хранил нюхательный табак. Затем подождал, пока Садуко не насыпал табак себе на ладонь и не втянул его ноздрями.
— Инкози, — начал гость, утерев выступившие от табака слезы. — Я пришел просить тебя об одной милости. Ты слышал сегодня, как Умбези сказал, что не отдаст мне свою дочь Мамину, если я не приведу ему сто коров. Так вот, скота у меня нет, и я не смогу на него заработать, даже много лет трудясь не покладая рук. Поэтому мне придется отобрать его у одного племени, которое, как мне известно, ведет войну с зулусами. Но и это мне не по силам, если мне не удастся раздобыть ружье. Будь у меня доброе ружье — которое стреляет только тогда, когда надо, а не по своей прихоти, — я бы, воспользовавшись своим именем, смог уговорить несколько человек из тех, кого я знаю, кто когда-то служил у моего отца, или их сыновей пойти со мной.
— Правильно ли я понял, Садуко, ты хочешь, чтобы я вот так просто отдал тебе одну из моих лучших двустволок, цена которой по меньшей мере двенадцать быков? — спросил я с холодным возмущением.
— Нет, о Бодрствующий в ночи, — ответил он, — нет, о Макумазан, Тот кто всегда спит с одним открытым глазом, — (еще один довольно вольный и трудный перевод данного мне туземцами имени), — я никогда бы не осмелился оскорбить твой высокий ум таким недостойным предложением. — Он помедлил и втянул еще одну понюшку табаку, затем продолжил задумчиво: — Там, где я намереваюсь раздобыть эту сотню голов, скота очень много: мне говорили, не менее тысячи голов. Так вот, инкози, — он искоса глянул на меня, — а что, если ты дашь мне ружье и отправишься вместе со мной, со своим собственным ружьем и своими вооруженными охотниками, и за это получишь половину добытого скота? Это будет справедливо?
— Недурно, — ответил я. — То есть, молодой человек, ты хочешь сделать из меня вора, чтобы Панда перерезал мне глотку за нарушение мира в его стране?
— Нет, Макумазан, ведь этот скот принадлежит мне. Выслушай меня, я расскажу тебе одну историю. Слыхал ли ты о Мативане, вожде амангвана?[245]
— Да, — ответил я. — Его племя жило у истока Умзиньяти, так? Затем их разбили то ли буры, то ли англичане, и Мативане перешел к зулусам. Но позже Дингаан убил его и его родню, а остатки племени, кому удалось выжить, рассеялись по свету.
— Верно, племя его рассеялось по свету, но его род продолжает жить. Я один из представителей этого рода, Макумазан. Я единственный сын главной жены Мативане. Меня спас и укрыл у себя великий старец Зикали Мудрый, в жилах которого течет кровь амангвана, который ненавидел Чаку и Дингаана, а еще раньше — их отца Сензангакону, но которого никому из них было не под силу убить, ибо дух его велик и неодолим.
— Если он так велик и могуществен, почему же тогда он не спас и твоего отца, Садуко? — спросил я, будто никогда прежде не слышал о Зикали.
— Не знаю, Макумазан. Быть может, когда духи
