На пороге почти сразу появляется мой горе-родитель в излюбленных трениках с пузырями на коленях.
Он смотрит на меня поверх невысокой калитки. Вижу, как лицо его перекашивает злорадная ухмылка.
— Ишь, кто пожаловал… Ну заходи.
Секунда, и весь мой боевой настрой куда-то улетучивается.
— Мне бы маму… — тихо отвечаю.
— Что ты там блеешь? Заходи, я сказал!
Нерешительно открываю калитку, захожу во двор.
Отец спешит мне навстречу, с недовольным видом осматривает.
— Я гляжу, ты уже забрюхатела… Ну что, шаболда, погуляла в Москве, теперь приехала повесить своего выродка на родительские плечи? Чтобы я пахал, содержал тебя, тугоумную, и отпрыска твоего?
В первую секунду даже не знаю, как реагировать на его слова. К лицу приливает вся кровь, становится дико стыдно. Но быстро понимаю — стыдно здесь должно быть не мне. Мой ребенок — не его дело, и последнее, что бы я сделала, это попыталась повесить его на плечи отца.
Вдруг во мне просыпается такая злость, что хочется врезать родному отцу кулаком в нос. Еле сдерживаю свой дикий порыв.
— Я хочу поговорить с мамой, — отвечаю как можно спокойней, стараюсь не провоцировать.
— Фигу тебе с маслом, поняла? — орет он, ни капли не сдерживаясь. — Я ей вообще запретил с тобой общаться, ясно?
Вот как… запретил он.
И тут я ее вижу. Мама выходит на ступеньки, в руках у нее деревянная швабра, на которой висит грязная половая тряпка. Видно, прибиралась и услышала вопли отца. Глаза ее расширяются, когда она видит меня. Она бледная, и видно, что сильно испугана.
Как-то сразу становится понятно — ничего хорошего мне тут ждать не стоит. Мама мне не помощник. Еще ни разу такого не было, чтобы пошла против отца.
— Ясно… — шиплю сквозь зубы. — Спасибо, папа, на добром слове.
— Это ты что? — тут же начинает орать он. — Это ты меня еще виноватым хочешь сделать? Сколько из-за тебя проблем нажил! Сколько вытерпел… Чтобы какая-то свиристелка меня жизни учила…
В этот момент меня прорывает:
— И сколько же ты нажил из-за меня проблем? Выдал замуж за козла! А потом сидел в администрации три года благодаря моему замужеству, жировал на хорошей зарплате, пока над твоей дочерью измывались! Не стыдно? А должно быть!
После того как эти злые слова выпрыгивают из моего рта, отец отшатывается. А потом его глаза делаются совсем бешеными. Он резко бросается ко мне и, прямо как в детстве, норовит схватить за ухо, выкрутить…
Я пячусь, но делаю это слишком медленно, он успевает схватить меня за плечо.
И тут сзади мелькает какая-то тень. А потом отец охает от резкого удара сзади, а на его голову сверху приземляется половая тряпка.
Он отпускает меня, я отпрыгиваю и пялюсь на родителя во все глаза.
Замечаю маму, которая загораживает меня собой, оттесняет назад.
Мама со шваброй наперевес. Такое зрелище не забудешь!
Будто сквозь вату слышу ее злобный ор:
— Только попробуй ее тронь, ирод окаянный! Только попробуй, я тебе этой шваброй всю морду разобью!
Отец скидывает с головы мокрую тряпку, смотрит то на меня, то на мать. Я его более удивленным в жизни не видела. Кажется, у него сейчас глаза вылезут из орбит.
— Вы че это, сучки, вдвоем на меня нападаете? Вы обалдели?
— Это ты обалдел, Витя! Ты совсем обалдел… — отвечает мама.
Отец вытирает рукавом грязное лицо, смачно сплевывает на землю, смотрит на нас с прищуром, но напасть не решается. Должно быть, вид мамы со шваброй сильно его впечатляет. Зато я вижу, чего ей стоит сейчас вот так стоять напротив него. Ее аж потряхивает, но отец слишком занят собой, чтобы это заметить. Он набирает в легкие побольше воздуха и орет:
— А ну, пошли вон с моего двора! Вон, обе!
Мама замирает, и тут я понимаю, что пора брать дело в свои руки.
Шепчу ей:
— Иди хоть сумку возьми.
Она сует мне швабру и юркает в дом. Возвращается ровно через две секунды с курткой и сумкой.
Я все так же держу швабру в руках перед собой и жду, пока мама выйдет за калитку. Только потом двигаюсь за ней и наконец оставляю грозное деревянное оружие на обочине. Мы спешим прочь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Сворачиваем на соседнюю улицу и шлепаем в неизвестном направлении. Мама в домашних резиновых шлепанцах, в халате в цветочек. Сверху куртка, жаркая не по сезону, видавшая виды черная сумочка. И я с рюкзаком за плечами.
— Мама… — охаю я, прикрывая рот руками. — Это что же получается, это ты сейчас от папы ушла? Да?
А она беззвучно плачет, размазывает слезы по щекам и говорит с надрывом:
— Прости меня, доченька! Надо было мне раньше от него уйти! Может быть, ты бы тогда этого гада не терпела целых три года…
Глава 47. Он тверд, как камень
Глеб
Это вынужденное бездействие меня убивает.
Сейчас обычный будничный день, а я не работаю. У меня отпуск, япона мать! Отпуск, который я должен был проводить со своей женой у моря. Сейчас попивали бы Мохито, любовались прекрасным видом из номера или гуляли. Вместо этого в жизни сплошной кавардак. А ведь я ненавижу бардак!
Главное — она роботом меня назвала. Какой я ей, к шутам, робот? Я живой человек, у меня чувства!
Сердца у меня нет, видите ли. Если его у меня нет, так какого же черта оно так болит? Мне буквально физически хреново после того, что вытворила Мира. Так и сердечником можно стать.
Слоняюсь по дому как неприкаянный. Думать могу только о бывшей невесте.
Влезла под кожу, поселилась в сердце, и никак ее оттуда не вытравишь. Кажется, после такого мне не должно быть до нее никакого дела. Но нет! Безумно скучаю, волнуюсь, как она там. Уже все руки себе поотбивал, чтобы не звонить. А звонить хочется каждые пятнадцать минут. Или пять. Или одну.
Дура! Она бы хоть догадалась попросить прощения…
Что ей стоит взять и хотя бы попытаться подойти ко мне с другого бока? Как-то доказала бы мне, что до того, как я застукал их в квартире, не спала с Горцевым. Тогда я, может быть, и засунул бы гордость в задницу, попытался ее простить. Прежних отношений, естественно, уже не воротишь. И доверять я ей после такого вряд ли смог бы. Но это был бы не полный разрыв.
«Дорогой, я прилетаю в семь вечера, и мы наконец нормально поговорим! Жду встречи, твоя Анжела», — вдруг прилетает мне сообщение.
Нормально поговорим…
Отчего-то эта простая фраза очень меня задевает.
Анжеле я, значит, предложил нормально поговорить, а Мире — нет. Как-то несправедливо. Может, надо было? Она просила. Хотя какой у меня с ней может быть нормальный разговор? Она же опять начнет вешать мне лапшу на уши.
Неожиданно понимаю, что мне хочется этой вот самой лапши. Пусть бы она рассказывала мне часами, как любит меня, как я ей нужен.
Ну я и слюнтяй… Если уже согласен на лапшу — это последняя стадия отупения.
Нет, я такого отношения к себе не позволю. Пусть прибережет свою лапшу для какого-то другого олуха. Мне она не нужна.
В то же время понимаю, что если немедленно ее не увижу, у меня сорвет крышу.
Наконец решаю — ребенок ни в чем не виноват. Он должен, по крайней мере, нормально питаться, а его мамаша так ни разу и не вышла из дома, хотя прошло уже больше двух суток. Она что, решила уморить мое чадо голодом?
К тому же ребенок наверняка соскучился по отцу! Дети все чувствуют, даже в утробе матери, я читал. А мой сын слышал голос отца каждый день на протяжении нескольких недель.
Считаю это достаточно серьезным поводом, чтобы явиться к Мире. Заодно и поговорим. Нормально.
Как ни странно, решение меня приободряет, напитывает силами. Быстро принимаю душ, тщательно бреюсь, надеваю выбранный для меня Мирой голубой свитер с джинсами, спишу к машине.
Но прежде, чем явиться пред неверные очи бывшей невесты, все-таки заруливаю в супермаркет. Нагребаю полную корзину продуктов. Торможу перед витриной с икрой, раздумываю, баловать ли Миру любимым деликатесом. Потом в голову приходит резонная мысль — я балую не ее, а своего сына. Беру килограммовую банку и направляюсь к кассе.
