— Какими словами вы бросаетесь… А спросить вас, мама, что он вам плохого сделал?
— До худого дело еще не дошло, а только сердце мое не лежит к нему. Чует, чует оно, что не тот это человек… И тут меня не переубедишь, дочка.
— Я и не собираюсь вас переубеждать. Да и к чему? Вовик пока еще не подсудимый, вины на нем нет и адвокатов ему не нужно!
Выпалила одним духом и, повернувшись, медленно пошла вдоль берега — подальше от маяка. Не туда, где еще едва виднелся катер, где призывно вздымались в небо высокие мачты радиостанции, а прочь — совсем в противоположную сторону.
Мать не спускала глаз с Марии до тех пор, пока она, уйдя далеко-далеко, не села на песок и не склонилась над книжкой. Лишь тогда боцманша, облегченно вздохнув, вернулась к своим делам.
IVЗвать Марию к обеду пошел Дема Коронай. Из всех парней только он один оставался в этот день на маяке. Как и подобало будущему олимпийцу, он тренировался даже в выходной — метал диски и выжимал двухпудовые гири возле сарая, а когда Евдокия Филипповна предложила ему сходить за Марией, охотно принял на себя эту миссию.
Девушка сидела, склонившись над раскрытой книжкой, молчаливая, неподвижная, и читала и не читала.
— Ты что, Мария?
Она подняла на Дему колючий, раздосадованный взгляд.
— А что?
— Ты как будто заплаканная…
— А тебе что до этого?
— Да ничего.
Дема с его «олимпийским» спокойствием и упрямыми «олимпийскими» мечтами нравился Марии больше всех других ребят, но сейчас он был ей неприятен, почти нестерпим. Может быть, именно потому, что к нему благоволила мать и как-то в разговоре шутя назвала Дему зятем.
Играя львиной мускулатурой, «зять» растянулся перед Марией на песке, могучий, обожженный солнцем, белобровый. Какие у него ручищи! Беспричинно расплываясь в улыбке до ушей, он берет у Марии с колен книжку.
— Что читаешь?
Мария молчит.
— «Но разве мы не знаем, что белые люди убивают? — стал читать вслух Дема. — Разве мы забыли великую битву при Нуклукието, в которой трое белых убили двадцать человек из племени тоцикакатов? И неужели ты думаешь, что мы не помним тех трех из племени тана-нау, которых убил белый Меклрот?..» И неужели ты забыла, — в тон прочитанному продолжал Дема, — что нам пора обедать, что стол уже накрыт и шеф-кок нервничает?..
Мария поднялась. Мягко плескалось море у ее ног, с шелестом разворачивая на песке свои слепящие кружева. Чайки-хохотуньи, большие, белые, тревожно вились поблизости и то смеялись, то плакали, совсем как люди.
— Чего они кружат над нами? — показал Дема вверх, на белую метелицу чаек.
Девушка не ответила.
Молча возвратились на маяк, молча пообедали. За столом все чувствовали какую-то неловкость.
После обеда Дема собрался в поселок, к рыбакам на волейбол. Мария вдруг решила, что и она пойдет с ним: ей, оказывается, нужно поменять в библиотеке книжку. Отец не стал возражать.
Девушка быстро переоделась, нарядившись в модельные туфли на высоком каблуке, в любимую свою белую батистовую блузочку, что так шла к черной юбке. Заколебалась было — брать или не брать с собой голубую сумочку, которую она привезла из города, и, постояв минуту в раздумье, решила, что можно не брать. Накинула на плечи легонькую газовую косынку и выбежала к Деме.
— А книжка? — вдогонку окликнула мать.
— Да, еще ж книжка!
Взяв из рук матери потертый, зачитанный томик, девушка кивнула Деме:
— Идем!
Очутившись на тропинке, что, извиваясь вдоль берега, бежала в далекий поселок, Мария заметно оживилась. Легко, мелкими шажками шла впереди юноши, сверкая на солнце загорелыми тугими икрами.
— Ты когда возвращаешься, Дема?
— Как всегда… Зажигать приду.
— Не бросай меня там одну. Я с тобой.
— Идет… А что до библиотеки, так она, между прочим, сегодня выходная…
— Ах да! Ну ничего! Попрошу Любку, она мне откроет…
Полыхал зной, прозрачное марево струилось над травами, золотисто искрились пески побережья.
Вскоре Мария вынуждена была снять свои модельные туфельки, взяла их в руки.
— Прямо пальцы горят… Были как будто ничего, а теперь тесноваты…
— Растешь!
— Расту? Может, просто усохли, давно не надевала…
— Давай понесу, — предложил Дема свои услуги.
Девушка отрицательно мотнула головой:
— Нетяжелые.
Млеет в солнечной дымке поселок, растут, становятся все более четкими мачты радиостанции.
Собираясь в путь, Мария и сама была убеждена, что идет только в библиотеку и никуда больше, что внезапное ее решение пойти в поселок вовсе не связано с выразительным жестом Вовика, которым он, уже отплывая, словно приглашал ее на свидание…
Да еще хоть был бы он один, без посторонних… Встретиться с ним наедине было бы счастьем, а что это будет за встреча на людях, на виду у всех этих дам, не в меру любопытных! Таким только попади на язык! Все, что волнует тебя, разгадают, все, что зреет в душе для одного, увидит каждый… Не хочет она такой встречи. Никому, ни одному постороннему взгляду не откроет она свое заветное чувство, свою девичью тайну! Птица и та бросает гнездо, если чужой глаз в него заглянет, а ей, Марии, там заглядывали бы в самую душу… Нет, лучше она потерпит, лучше дождется Вовика на маяке!
Так она решила, но сощурившиеся от изобилия света глаза ее сами все время искали чего-то, искали напряженно, беспокойно. Когда же наконец увидела в заливе знакомый силуэт «Боцмана Лелеки», Мария сразу остановилась и, весело сжимая зубы, смеясь от боли, снова надела свои тесные туфельки.
— Пускай жмут!
V
Рыбозаводцы расположились невдалеке от поселка, на диком пляже, и Мария не могла обойти их стороной: тропка стлалась вдоль берега как раз мимо их стоянки. На открытых просторах острова человек виден за километры, и там, на пляже, наверное, еще издали заметили Марию и Дему, приближавшихся со стороны маяка.
Как и надеялась девушка, Вовик перехватил их на тропинке. Отделившись от своей компании, он легко взбежал на песчаный холмик и остановился, поджидая, с охотничьим ружьем на плече. Был он в белых, тщательно отутюженных брюках, без кителя, в одной лишь шелковой майке, золотой от загара… Когда Мария с Демой приблизились к нему на расстояние какого-нибудь десятка шагов, Вовик с притворно свирепым выражением лица перекинул ружье с плеча на руку, точь-в-точь так, как проделал это отец Марии, выпроваживая непрошеных гостей из запретной зоны маяка.
— Стой! Зона! Кто такие? — выкрикнул Вовик, вызвав громкий хохот внизу, на пляже.
Девушка простила ему эту шутку, а Дема вдруг насупился. Исподлобья глядя на капитана, он шел прямо на него.
— Ты снова с ружьем на остров? Сезон, к твоему сведению, еще не открыт!
— Для хорошего стрелка всегда сезон, когда дичь есть!
— Думаешь, для директорских сынков законы не писаны?
— Что ты к нему привязался, Дема? — не вытерпев, вступилась за капитана Мария. — Он же птицу не бьет!..
— А почему с ружьем?
— А почему бы мне не быть с ружьем? — спокойно улыбнулся Вовик. — Может, я на дуэль тебя вызвать хочу?
— Слишком ты легок в весе, хлопче, для дуэли со мной…
Почувствовав, что назревает ссора, Мария подтолкнула Дему к тропинке.
— Иди, я сейчас тебя догоню… Постой, на вот, книжку мою переменишь…
— Что тебе взять?
— «Сын рыбака»… или еще что-нибудь…
— Ладно, — буркнул «олимпиец» и зашагал своей дорогой, а Мария с улыбкой обернулась к капитану. В глаза ей бросилась вытатуированная у него на груди голубая русалка с распущенными косами и такая же голубая надпись под нею: «Кого люблю — того целую». Чувство, похожее на ревность к этой голубой русалке, на миг шевельнулось в душе Марии и растаяло.
— Это что, девиз?
Вовик весело тряхнул своей черной, кудрявой, еще мокрой после купания головой.
— Может, и девиз…
Как небо, как море, никогда не утомляющее взор, — таким был сейчас для нее этот долгожданный капитан. Ничего, кроме Вовика, не существовало для нее в эту минуту, — вернее, все, что было вокруг, существовало только для того, чтобы дополнять его, — и небо и море. Подойдя совсем близко к Марии, он улыбнулся, и такой нежностью повеяло от него, что, казалось, скажи он слово — она бросится ему в объятия, прильнет, как та русалка, к его груди.
Опомнившись, девушка заметила, что стоит с Вовиком на холме, на виду у всех. Приехавшие — кто плескаясь в море, кто растянувшись на песке — с почти нескрываемым любопытством поглядывали сюда, на этот счастливый, видный, как казалось девушке, всему острову холмик. Мария не узнавала себя: при всей своей природной застенчивости она не испытывала сейчас никакого смущения. Никакого! Стояла, свободно выпрямившись, и было ей только радостно, была только гордость, что она рядом с ним, любимым своим капитаном.
