Потом она отыскала на этой маленькой фотовитрине и себя с отцом и матерью. И ей показалось, что уже тут, на пожелтевшем снимке, они все трое стояли чужие и все уже было решено.
Отец встал за ее спиной, шурша плащом.
— Я скоро, — сказал он. — Ты побудь здесь, с мамой. — И быстро вышел.
Так и не смогла Светлана выйти на кухню к бабушке, матери отца. Мужества не хватило. А знала — надо, надо. Потом будет еще труднее заговорить, чтобы все сделалось просто и хорошо. Но не могла. Стояла, разглядывала фотографии, вслушивалась, не зазвучат ли на лесенке шаги отца. Она думала: «Здесь жил он. Он жил, когда встретил маму. А там, на кухне, — его мама. И здесь жил еще Мастеровой».
И эта маленькая фотовитрина, собранная за многие годы, помогала Светлане представлять зримо все, что она думала. Юноша, длинношеий, с диковатым, словно бы не доверяющим взглядом и (даже на фотографии заметно) побледневший от волнения, — это он, ее отец в то время, когда Светки еще не было и когда еще никто не предполагал, что она будет. «Как много лет прошло. Как много лет прожил этот дом», — подумала она. Она попыталась представить себе зримо огромное время, объединившее застенчивую девчушку в кофточке в горошек, с оборочками, с кружевным воротничком, в длинной темной юбке на коричневой и нечеткой, словно подплывшей, фотографии, с той сухонькой старушкой, что сейчас сидит на кухне, и не смогла.
Потом она услышала шаги. Несколько раз слышался звук шагов, но Светлана знала, что это ходят чужие люди, а тут сразу решила — отец. И это действительно был он. Он вошел и сказал:
— Долго я?
— Да, — ответила Светлана.
Шурша плащом, отец поставил на стол бутылку вина, коробку конфет, потом снял плащ. То, на что он надеялся, оставляя дочь наедине с матерью, не случилось: он не застал их вместе. Светлана поняла, что он надеялся на это, когда посмотрела ему в глаза.
— Ну, мам, как блины? — негромко сказал он.
— Сейчас… У меня все готово, сейчас будут блины, Коленька… — отозвалась тотчас старушка.
— Здесь жил Мастеровой? — спросила Светлана.
Отец сначала не понял, но потом в глазах его что-то дрогнуло, они словно подтаяли. Будто хотел сказать: «А ты помнишь сказку о Мастеровом?» Он сказал:
— Да, он жил здесь. Вон там, где мой стол, раньше стоял его верстак. А я был маленький. Но, знаешь, Мастеровой был металлистом, а дома любил работать по дереву. И верстак у него был столярный, для дерева. Он говорил, что дерево облегчает душу. У нас всегда, когда отец был дома, пахло смолой. Стружки так пахнут. Иду из школы — в подъезде узнаю: он дома…
— Да… — сказала Светлана.
Она глядела на него, пока он говорил. Глазами, как слепой кончиками пальцев, ощупывала лицо его. И что-то не позволяло ей до конца понять, почувствовать, что это он, ее отец. Давний-давний. Она помнила о нем только самые смешные и необязательные вещи. Когда, например, Светке было пять лет, он брал ее с собой в Ленинград — то ли диссертацию защищать, то ли по каким-то иным делам ездил туда. И запомнилось ей только громадное помещение, битком набитое людьми, наполненное гулом голосов, толчеей. Уже потом она узнала, что это был Пассаж. И что отец водил ее туда покупать игрушки. А тогда она потерялась и пронзительно, отчаянно, жалобно закричала. Две надежные руки нашли ее, подняли. И он, колючий, шептал ей горячо прямо в самое ухо: «Ну что ты, что ты, девонька моя, что ты… Я здесь! Здесь я!»
А потом он засмеялся, откидывая голову, и она видела, как на его горле двигался бугорок. А дыхание его пахло табаком, морковкой или чем-то таким, что трудно определить, но от чего сжималось у нее все внутри, и она плакала все сильнее. Но это уже не были горькие сухие слезы отчаяния и страха. Ей было хороню плакать.
Светка помнила и другое. Они шли по набережной Фонтанки. И она уронила туда мяч — большой, оранжевый, с голубыми полосами, в сетке. Мяч долго летел вниз, а потом упал на темную воду и поплыл.
Она при этом воспоминании улыбнулась.
— Ты что? — спросил отец.
— Я мячик вспомнила, — ответила она. — И Пассаж.
— Неужели такое можно помнить? Столько лет прошло…
Но теперь Светлана знала, что и он помнит это, как-то по-своему, иначе, но помнит.
А блины были уже готовы, и бабушка принесла их. Бабушка все говорила, говорила и ставила перед ними на стол масло, сметану, икру, накрытую чистой влажной тряпочкой. Она старалась делать это так, чтобы оказаться поближе к Светлане.
— Садись же, мама! Тут всего достаточно. И я принес твое вино…
Он подчеркнул — «твое». И бабушка достала крохотные серебряные с чернью рюмочки.
— А потом будем пить чай… — Это было последнее, что она сказала, потому что она тут же замолчала и стала глядеть, как они берут блины, как едят их.
«Мамино вино» было сладким и крепким. Светлана спросила:
— Ты живешь там, на Севере?
— Да, — ответил он. — Все время. С тех пор…
— А это далеко?
Он сказал, что далеко. Она не расслышала сначала. Но он повторил. Потом сходил к своему столу и вернулся с маленьким атласом.
— Это вот здесь, — сказал он, протягивая ей раскрытый атлас.
На этой же странице она увидела знакомые ей уже очертания места, куда улетел Барышев.
— Рядом с тобой сейчас — один человек. Но ты не можешь его знать, — сказала она, твердо глядя в глаза отца. Он там совсем недавно.
— Ты очень выросла, — сказал он тихо.
— А ты живешь один?
— Да, один.
— Ты все время с той поры один?
— Нет, не все время, — отрывисто ответил он и замолчал.
Он разглядывал ее и не верил, что эта тонкая, светловолосая, с красивыми узкими руками девушка — его дочь. Он тоже помнил Пассаж и помнил мяч в Фонтанке. Но он помнил иначе — помнил, как оборвалось сердце, когда она потерялась в толпе. И помнил горячую волну радости, захлестнувшую его, когда он нашел ее. Он помнил, как обнимала дочка его шею, помнил, как шел с нею вдоль Фонтанки и как боялся выпустить из ладони ее тоненькое запястье. Он всегда хотел, чтобы у него была дочь. И дочь появилась, и росла, росла тогда, когда ему невозможно уже стало жить в доме. Там нечем было дышать от притворства. Он чувствовал, как уходит из его отношений с женой тепло. А оно уходило, словно кровь вытекала из живого организма. Он был резок с женой и тещей. Не мог иначе от невозможности вложить свое деятельное, активное отношение к жизни в слабую душу женщины, с которой жил. Вспыхивал, наговаривал кучу неприятных вещей. И все не мог уйти, уйти раз и навсегда — дочка ведь. Светка крепко держала его.
А потом ему предложили работу на Севере, в районе вечной мерзлоты. И он сказал жене: едем. Плюнь на все. Едем. Так нельзя, нам будет там хорошо, там много дела. Будем строить электростанцию на вечной мерзлоте…
Она покачала отрицательно головой:
— Нет, потом. Я потом приеду к тебе.
— Ты не приедешь. Не сможешь. Едем сейчас, вместе!
— Я приеду…
И, конечно, она не приехала. А он построил станцию. Потом строил филиал института. И ему было хорошо там, только время от времени подкатывало к сердцу это воспоминание о Пассаже и о Фонтанке. Но, странное дело, все это имело значение до тех пор, пока он не увидел выросшую теперь дочь. А сейчас все причины поблекли, и он думал, что никто, кроме него, не виноват в том, что они не вместе. Теперь она выросла, и даже есть кто-то такой, о ком она помнит и думает даже в эти минуты. И он стал говорить ей о том, где жил, с кем свела его судьба на Севере. Рассказал, как вдвоем с водителем проехал всю трассу и все перевалы. Однажды они остановились на самой вершине перевала. Заглушили мотор и выбрались на трассу. Влажная галька скрипела под их сапогами. И казалось, было слышно, как сырые, холодные тучи шуршали, сползая по склонам в сторону океана. Рассказал даже, как в чьей-то избе, куда занесло их ночью и где вповалку на полу спали рабочие с прииска, он на ощупь нашел ведро и кружку — попить. И хлебнул, оказалось, спирт.
Она слушала, глядя на него неподвижными прозрачными глазами. И она действительно думала сейчас о Барышеве. Но не так, как всегда. Они — отец и Барышев — словно сливались для нее в одно целое. За ними стояла Россия — настоящая, трудовая. Они отдали и отдают ей все до конца. А какая же маленькая жизнь была до сих пор у нее! Маленькая — разделенная на автобусные и троллейбусные маршруты, со знакомыми магазинами и любимыми кафе.
Она поняла сейчас Барышева — странного человека с неба. Он и Москву воспринимал как единое целое, большое — такой, какая она есть на самом деле, а не такой, где жила она, Светлана. Светлана вспомнила и бабушку. И стало горячо щекам. И она приложила к лицу ледяные пальцы. Потом сказала:
— Отец… — перевела дыхание и повторила: — Отец! На, прочти.
Отец медленно прочел письмо Барышева. И молча поднял на нее взгляд.
— Отец. Возьми меня с собой? А? Ты можешь взять меня с собой?
