Братья не произнесли ни слова, задумались.
А сестра Союна, Айболек, заведующая колхозной библиотекой, в это время уже взяла тяжелый замок, потушила свет, но вдруг на крыльце раздались быстрые шаги и в читальню вошел приземистый юноша с портфелем и фотоаппаратом. Грудь у него колесом, глаза круглые, большие, как дно пиалы.
— Откуда так поздно, Ашир? — приветливо воскликнула Айболек, перекидывая через плечо мелкие длинные косички.
— Только что приехал. Остановился в гостинице Чары-ага, побаловался чайком и к тебе… А завтра в город, на совещание механизаторов.
— У журналистов на уме только трактористы, — обиженно надула губки Айболек, но тут же засмеялась.
— Нет, почему же! — Ашир Мурадов дернул плечом. — Можно и о библиотеке дать фотоочерк на три колонки до подвала.
— Пришел бы пораньше, застал бы репетицию театрального кружка.
— Да я нарочно опоздал, чтобы разошлись!
Девушка смущенно потупилась.
Ночь была светлая и теплая, как парное молоко.
На улицах уже не было прохожих, в домах постепенно гасли огни. Айболек и Мурадов прошли берегом центрального колхозного канала Эне-Яб, разделявшего пополам деревню, поднялись к Бассага-Керкинскому каналу. Колхозники поливали приусадебные сады и огороды. Деревня лежала пышным благоуханным зеленым венком, а за каналом угрюмо желтели песчаные горы, напоминая спящих верблюдов.
— Как поэтичны деревенские вечера! — высокопарно сказал Мурадов.
— Поэзии хоть отбавляй, но в Ашхабаде сейчас, пожалуй, веселее, да? — У Айболек был насмешливый характер.
— И у города и у деревни есть свои красоты.
Парень старался почаще дотрагиваться до руки Айболек, и она вздрагивала, пугливо косилась на него, ко ведь обидного для ее достоинства еще ничего не было, так что приходилось молчать.
Зато когда Мурадов, как бы желая поправить рассыпавшиеся по платью, называемому в деревне "день и ночь", иссиня-черные косички, обнял, рывком притянул ее к себе, Айболек взвизгнула:
— И-иих!..
И так оттолкнула, что Мурадов еле устоял на ногах.
У канала вспыхнули ослепительными пучками света фары грузовиков, и через минуту по дороге проехали, взвихривая еще не остывшую после солнцепека пыль, четыре машины с прицепами, и на прицепах дребезжали, скрипели доски.
— В Головное, на стройку, — сказал Мурадов, чтобы хоть как-то вывернуться.
Девушка молчала, тяжело дыша.
— Знаешь, Айболек, через несколько лет, — пылко воскликнул Мурадов, подняв к небу лицо, — сюда, к вам в деревню, придет большая вода! Тенистые сады опояшут по берегам канал. Девушки станут любоваться своим отражением в светлом лике воды. Быстроходные крылатые катера, курсирующие из Головного в Мары, вздымая высокие валы, подойдут к пристани вашего селения…
— Я домой пойду!
— Айболек, милая! — возопил Мурадов, простирая руки, но девушка уже бежала по тропинке и вскоре скрылась за деревьями.
Ашир разочарованно пожал плечами, вытащил серебряный портсигар, закурил.
Наступило утро. Птицы завозились в ветвях старого тутовника, осторожно свистнули, защелкали, защебетали, словно прочищая тугие горлышки, но Айболек проснулась не от их песнопения — от слез.
Глаза опухли, а щеки были липкие, словно смазанные медом, но не сладким, а соленым.
"Кто он? — думала Айболек, вытянувшись под розовым одеялом, закинув руки за голову. — И зачем он приходит ко мне? И почему я радуюсь его приходу? Но это не любовь. Любовь, дурочка, вроде головокружения. Вот когда ты земли под ногами не почуешь, мой джейранчик, тогда, значит, полюбила…"
За открытым окном раздались возбужденные голоса:
— Поставь условие, чтобы мы работали вместе. Понял?
— Понял. Будь спокоен.
— Скажешь, двое специалистов, а старший без специальности, но научится. Вообще, мол, он смекалистый. Понял?
— Чего тут не понять! Ну я пошел.
— Подожди. Поговори о квартире. Там ведь нету отцовского дома. Понял?
— Понял, понял. Пойду.
— Куда торопишься? Нужно обо всем договориться. Какие понадобятся инструменты, что взять из продуктов… Заранее обдумаем, прикинем. После драки кулаками не машут. Понял?
— Ладно, я пошел, — нетерпеливо сказал Баба.
— Подойди сюда, что мы разговариваем через забор, кричим, будто глухие? О сестре не беспокойся, найдем и Айболек работенку. Понял? — еще строже спросил Союн.
Айболек быстро оделась, накинула косынку, выскочила из дому.
На скамейке под развесистым тутовником сидел Союн, лицо его было озабоченным, в руках он вертел прутик. Младший, Баба, топтался у калитки, то и дело поглядывал на автобус, стоявший у Бассага-Керкинского канала.
— Ну, иди, поезжай, пусть благословенной будет твоя дорога! — торжественно сказал Союн и отпустил брата.
На Айболек они не обратили внимания.
"Куда это мы собрались?" — подумала девушка, и мрачные предчувствия сжали ее сердечко.
Глава третья
Кульбердыевы уехали через неделю.
Грузовик наняли в своем же колхозе, ночью уложили пожитки, утварь, посуду. С рассветом соседки, родственницы, любопытные кумушки столпились у двора, бесконечно прощались: "Счастливо съездить, счастливо вернуться", "В добрый путь с открытым лицом", "Дай бог встретиться живыми-здоровыми".
Айболек целовалась с подружками.
Мужчины молча пожимали Союну руку. Они бы унизили его напутствиями, советами.
Из толпы вышла дряхлая старушка, обратилась к заплаканной Герек:
— Ай, хозяйка, в какую сторону держите путь?
Герек не знала, куда показать.
Старуха была настойчива, спросила Союна, зло косившегося на провожатых:
— Сынок, в какую сторону держите путь?
Союн тоже не знал, куда ткнуть пальцем.
— В прежние времена говорили, — продолжала она. — "в среду езжай в любую сторону, в остальные дни бери проводника".
Бог знает, что это значило…
Неблаговоспитанный Мухамед заорал:
— Ай, бабка, на шоссе указатели. И по-туркмски и по-русски. Не заплутаемся.
Старушка обиженно поджала бесцветные губы.
Джемаль дернула мать за юбку:
— Ну, мама, ну поедем же!
И Герек в последний раз бросила сокрушенный взгляд на огромный пудовый замок, хищно впившийся в дверь ее дома.
В этот момент Союн спохватился: где же чабанский посох? И взял прислоненную к стволу тутовника зеркально сиявшую палку. И последний шаг к могиле сделает Союн, опираясь на этот священный посох.
Вещи сложили в тени одноэтажного, наспех сколоченного из щитов домика строительно-монтажной конторы. Шофер пожелал запыленным, усталым путникам всяческого благополучия и резво погнал машину обратно в аул.
Вот бы вернуться…
Угрюмый, огрызавшийся на шутки младших братьев Союн взялся за топор, — он предусмотрительно захватил с собой четыре полена.
Женщины расстелили кошму.
Баба и Мухамед, люди тертые, тотчас ушли в контору. Вскоре они вернулись за Союном, позвали к начальнику Розенблату. Союн бросил топор, пошел было, но вдруг замер, долго искал глазами посох. И, лишь подняв посох с кошмы, величественно последовал за расторопными братьями.
Розенблат при появлении Союна вышел из-за стола, с уважением пожал ему руку, пригласил садиться.
На диване, обитом черной клеенкой, развалился юноша с фотоаппаратом и тяжелым портфелем, он не встал и не поздоровался.
Не успел Союн сесть, как в кабинет вошел, шумно отдуваясь, толстый мужчина с орлиным носом, требовательно осмотрел братьев, спросил старшего:
— Откуда, одногодок?
— Мы люди песков, мы кумли, — с достоинством ответил Союн.
— Специальность?
— Чабан.
— Зачем сюда пришел?
— Чтобы большую воду увести за собою в пески.
Младшие, Баба и Мухамед, стояли навытяжку, как солдаты в строю.
— А… осилишь?
— Это одному богу известно, а я стану бороться до конца.
— Плавать умеешь?
— Как рыба плавает в песках, так чабан умеет плавать в реке, — улыбнулся Союн.
— Значит, научишься! — бесцеремонно заявил толстяк.
— Дай срок. А если я чего-либо не сумею, то сам буду виноват, — заверил его Союн.
— Ладно!.. — Толстяк плюхнулся на затрещавший пружинами диван, сложил коротенькие пухлые ручки на животе. — Как вас по паспорту? Кульбердыевы? Значит, Кирилл Давыдович, — сказал он Розенблату, — беру себе братьев Кульбердыевых. Техник — раз, бульдозерист-тракторист — это два, а старший, чабан, — рядовой матрос…
