Нельзя было придумать более грубую клевету, чем это вымышленное убийство. Во-первых, потому что в день, когда произошло несчастье, дон Педро находился в Ванкувере, занимаясь бумагами, имевшими отношение к руднику; но прежде всего потому, что, даже если оставить в стороне все детали расследования? братья очень любили друг друга: это были Авель и Авель, никоим образом не Каин и Авель. К сожалению, как справедливо утверждает Библия, клевета – это лакомство для ушей, и слух, который пустили злопыхатели из Обабы, очень скоро стал всеобщим достоянием.
И как раз самые ярые католики, что должны бы более других уделять внимание сказанному в Библии, приложили все старания, дабы распространить эту клевету. Они ненавидели дона Педро за то, что он даже не заглядывал в церковь, а также за то, что, как они полагали, излюбленной темой его разговоров был секс. «Все его истории, – рассказывали они, – всегда такие похабные. Чем грязнее, тем лучше». Во времена, когда традиционалисты с наступлением Страстной пятницы скорее бежали запереть петуха, дабы он не посмел топтать кур, такое поведение представлялось проступком почти столь же серьезным, как убийство брата.
«Интересно, где это пропадали некоторые жители нашего городка – в Америке или в Содоме?» – вопрошал в Страстную пятницу 1935 года проповедник по имени брат Виктор. Это был молодой, атлетически сложенный мужчина, известный во всем округе язвительностью своих проповедей. Когда он испытывал гнев – а это случалось всегда, когда он поднимался на кафедру, вооруженный дурными сведениями, – жилка у него на шее вздувалась так, что это было заметно даже для верующих, взиравших на него со скамей и подставок для коленей. Он был безумен, хотя и не совсем. Его безумие усугубится до крайности на следующий год, с началом гражданской войны.
Один из учителей, посещавших вечеринки, увлекался сочинением стихов. В день, когда дону Педро исполнилось шестьдесят лет, он продекламировал ему после банкета длинный дифирамб, в котором намекал на наговоры, жертвой коих тот являлся: «Тебя зовут медведем, ты и вправду с ним схож, ибо нередко уста твои источают мед». Он хотел сказать, что речи его друга красивы и совсем не агрессивны. «Но в чрезмерной сладости нет ничего хорошего, дон Педро, – как всегда, заметил ему в тот день другой учитель, Маурисио. – Иногда следовало бы проявить жесткость. Почему вы не отправите их к судье? Нужно же наконец дать отпор клеветникам».
Дон Педро не обращал на это никакого внимания. Отвечал шуткой или менял тему разговора и рассказывал друзьям о своей жизни в Америке. Он называл места, в которых ему довелось побывать, – Элис-Арм, Принс– Руперт, Ванкувер, Сиэтл, и рассказывал какой-нибудь забавный случай, один из многих, что произошли с ним. на том далеком континенте: «Как-то однажды из-за крупной забастовки, которая случилась в Сиэтле, мы, десять-двенадцать неразлучных друзей из наших мест, оказались без цента в кармане. Даже на еду ничего не было. В конечном итоге решили пойти в китайский ресторан на Кингс-стрит Тамошняя еда не очень-то нам была по вкусу, но поскольку заплатить мы не могли, нам было важно, чтобы служащие ресторана были маленькими и смирными…»
Названия мест, предметов, имена людей, всплывавшие в памяти дона Педро, словно колокольчики звенели в ушах всех, кто приходил на вечеринки в гостиницу «Аляска». В большинстве своем это были люди образованные, верившие в прогресс. Им было по душе, что кто-то напоминает им о том, что в мире существуют другие страны, что не все края похожи на тот, что открывается их взору со смотровой площадки отеля, – такой зеленый снаружи и такой темный внутри: черная провинция во власти столь же черной религии.
Из всей компании более других ценили перезвон тех далеких названий учителя. Бернардино даже сочинил стихотворение, в котором так же, как в стихотворении, написанном Унамуно, приводились городки Испании, он один за другим перечислял города Америки, которые посетил дон Педро: «Сиэтл, Ванкувер, Олд-Манетт, Нью-Манетт, Элис-Арм, Принс-Руперт, Нэйрен-Харбор…» Им было необходимо мечтать о чем-то далеком, потому что вблизи, в Обабе, жили убого, с «дурными сведениями». Во время проповедей Страстной недели брат Виктор всегда обращался к ним с какой-нибудь инвективой. «Что уж говорить об этих школах, которые развращают души наших детей!» – выкрикивал он, и список обвинений был бесконечен. Основанием для всего этого служило голосование учителей на выборах 1934 года. Все трое проголосовали за Республику. «Что вы здесь делаете? ~ упрекал учителей дон Педро, когда они позволяли себе какую-нибудь жалобу. – Вы же еще молоды! Пакуйте чемоданы и уезжайте! Я дам вам рекомендательные письма для именитых граждан Ванкувера». Учителя отрицательно качали головой. Они не так отважны, как он. Кроме того, они женаты. И их жены – типичные жительницы Обабы, аккуратно посещающие все церковные службы. Дон Педро понимал своих друзей и продолжал рассказывать им свои истории, перечислять названия: Сиэтл, Ванкувер, Олд-Манетт, Нью-Манетт…
Прошло время, и то, что начиналось как игра, способ развлечь друзей, приняло для дона Педро неожиданный оборот. Места, люди и предметы из его прошлого начали приобретать объем и обрастать деталями, стали, расти в его душе; причем как раз не то, чего следовало ожидать, как, например, серебряные копи или работавшие с ним горняки, а места, люди и предметы, возникавшие в его памяти совершенно спонтанно, случайно. Так, он вновь и вновь вспоминал о кусочке янтаря, который нашел в лесу неподалеку от Олд-Манетта, с застывшей внутри пчелкой. Или о взгляде, которым одарила его дочь индейского вождя Йолиншуа из Виннипега. Или о робких черных медведях, подходивших к огню, который он развел, чтобы приготовить чай, в Элис-Арме. Потому что было чистой правдой, что медведи были робкими и безобидными и ни на кого не нападали, если только не были ранены.
Медведи. Такие безобидные, такие безвредные. Такие красивые. Впрочем, дон Педро не хотел вспоминать о них, потому что с этого воспоминания он перескакивал на воспоминание о брате и об обстоятельствах его смерти, гораздо более печальных, чем он их представлял ранее. Потому что медведь вовсе не убил его брата, хотя и набросился на него, получив шесть пуль. В действительности медведь даже не ранил его. Но к несчастью, – это по возвращении из Ванкувера объяснил доктор Коржан, – столкновение со зверем произвело на брата дона Педро ужасное впечатление – the incident left a strong impression on him; настолько ужасное, что он потерял разум. И однажды ночью он сбежал из лечебницы и бросился в холодные воды озера. «Если позволите, я дам вам дружеский совет, – сказал доктор Коржан. – Вы должны следить за собой. Возможно, вы тоже подвержены». – «Подвержен чему?» – «То commit suicide» [13]. Дон Педро попытался объяснить доктору Коржану, что в его семье никогда не было замечено предрасположенности к самоубийству, но доктор жестом прервал его: «Вам виднее, я лишь высказал свое мнение». Дон Педро замолчал и перестал возражать.
Однажды, когда прошлое все больше стало заполнять его душу, он понял, что, возможно, какая-то доля правды была в том, что сказал ему доктор Коржан. Подчас, когда он был один в своей комнате, он внезапно начинал испытывать огромную тоску и его глаза наполнялись слезами. Во время одной задушевной беседы он признался Бернардино: «Когда в Америке я сел на корабль, направляясь в Обабу, я думал, что оставляю чужбину и возвращаюсь домой. А теперь я совсем не уверен в этом. Иногда я говорю себе, не наоборот ли все. Возможно, Америка – моя родная страна, а теперь я живу на чужбине». Для человека, который, как он, вернулся в свой родной городок незадолго до своего шестидесятилетия, такое признание было очень грустным.
Однажды летним вечером он услышал пение жаб. Он сидел на смотровой площадке отеля, выкуривая последнюю за день сигару, когда у него возникло впечатление, что он может понять, что они говорят, словно он находился в fantasy-theatre Ванкувера, а не у подножия гор Обабы. Виннипег, говорили жабы. Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег. С наступлением ночи когда на небе зажглось больше звезд, южный ветер стал мягче, а близлежащие леса – темнее, дон Педро понял: далекие названия и связанные с ними воспоминания поступают с ним так же, как янтарь с пчелкой. Если он не будет с ними бороться, они в конце концов задушат его.
Жабы в лесах Обабы продолжали петь, как никогда нежно выводя: Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег. Будто колокольчики, но только очень грустные. Нет, больше он не даст им повода. Он никогда больше не заговорит о своей жизни в Канаде.
Завсегдатаи субботних вечеринок заметили, что дон Педро теперь говорит на другие темы, но отнесли эти перемены за счет изменения политической ситуации, которая в том 1936 году после выборов была неважной и с каждым разом становилась все хуже и хуже. В разговорах на террасе теперь вместо далеких неизвестных американских названий звучали имена тогдашних политиков: Алькала Самора, Прието, Маура, Агирре, Асанья, Ларго Кабальеро. Когда однажды на закате жаркого дня середины июля жабы принялись петь, дон Педро уселся со своей сигарой на скамейку смотровой площадки и опасливо прислушался. Что же такое они говорят после долгого времени, прошедшего без воспоминаний? Вин-ни-пег! Вин-ни-пег! Вин-ни-пег! – упрямо ответили ему жабы. Дону Педро это пение показалось тягостным, как никогда, и, одолеваемый мрачными мыслями, он удалился в свою комнату в отеле.
