Как бы легонько упрекает Михаил Лермонтов свою подругу, будто он сам не сбежал из пензенских степей в те же светские цепи. Но далее отмечает он в этом замечательном стихотворении ее высокие душевные и христианские начала. Это не портрет светской львицы или рвущейся замуж одинокой вдовушки. Это портрет близкого и родного человека. Кто-то из литературоведов даже не находит в этом стихотворении любовного признания. Да оно и не нужно. Поэт и сам уже знает и уверен:
От дерзкого взораВ ней страсти не вспыхнут пожаром,Полюбит не скоро,Зато не разлюбит уж даром [36].
Пожалуй, подобной близости я не нахожу ни в каких других любовных стихах.
Впрочем, есть у него и прямое признание в любви к княгине Щербатовой, но тоже какое-то грустное. Это не тот случай, когда поэт добивается близости понравившейся женщины. Это скорее грусть по самому себе, вот любит и любим, а связаться с любимой надолго не может.
Мне грустно, потому что я тебя люблю,И знаю: молодость цветущую твоюНе пощадит молвы коварное гоненье.За каждый светлый день иль сладкое мгновеньеСлезами и тоской заплатишь ты судьбе.Мне грустно… потому что весело тебе [37].
Мария Алексеевна семнадцати лет вышла замуж за князя Щербатова, который скончался где-то через год после свадьбы. Родила ему сына, который тоже умер в двухлетнем возрасте. Став вдовой, княгиня не кинулась в светскую жизнь, сохранила и природный такт, и обаяние, скорее, ей помогли не столь уж частое среди светских красавиц христианское послушание, молитвенность и вера в Бога. «В надежде на Бога / Хранит она детскую веру…» — что можно сказать лучше и проще? Несмотря на свой юный возраст, она и на поклонников смотрела, как на непослушных детей. Она была явно недовольна, что стала причиной дуэли между молодым Эрнестом де Барантом и Михаилом Лермонтовым. Уже после дуэли Мария пишет: «Что бесконечно меня огорчает, так это отчаяние Mme Arsenieff, этой превосходной доброй старухи; она должна меня ненавидеть, никогда меня не увидев. Она меня осуждает, я уверена… Теперь мне не терпится узнать, что станет с maitre Michel. Мне пишут, что он просит направить его на Кавказ. Каков глупец! Думает ли он о проклятиях всей его семьи, которые он копит на мою голову? Некогда его родные не захотят понять, что я была ни при чем в этой дуэли… Мужчинам свойственно странное обыкновение компрометировать женщину, даже которую они уважают, это — пустяк, это очень честно… Убить человека, даже если это друг, но, как показалось… допустивший оплошность… значит, по их мнению, иметь мужской нрав… Всё это жертва их мнимой мести…»
Это какая-то материнская любовь, то, чего Лермонтову так недоставало. Но попрощавшись перед отъездом на Кавказ в Москве и вручив княгине прекрасное стихотворение «На светские цепи», Лермонтов уехал за своей новой дуэлью, и они больше в жизни не виделись.
Пожалуй, это была самая близкая для поэта женщина и самая ему необходимая.
Последней женщиной в жизни Лермонтова стала Е. Г. Быховец — дальняя его родственница. Познакомились они в Москве, у общих родственников Крюковых в 1837 году, но сблизились уже на Кавказе в 1841-м, незадолго до гибели поэта. Поэта притягивало к Екатерине еще и ее большое сходство с Варенькой Лопухиной. Позже Быховец писала: «Он был страстно влюблен в В. А. Бахметеву… я думаю он и меня оттого любил, что находил в нас сходство, и об ней его любимый разговор был». Встречались они и в день дуэли, о которой Екатерина и не догадывалась. Поэт взял у нее на память и на счастье ее бандо, которое потом нашли в крови в кармане Лермонтова. Там же, в Пятигорске в 1841 году поэт написал стихотворение «Нет, не тебя так пылко я люблю», обращенное вроде бы к Катеньке Быховец, но через нее — к Вареньке Лопухиной-Бахметевой. Последнее стихотворение поэта о любви.
Нет, не тебя так пылко я люблю,Не для меня красы твоей блистанье:Люблю в тебе я прошлое страданьеИ молодость погибшую мою.Когда порой я на тебя смотрю,В твои глаза вникая долгим взором:Таинственным я занят разговором,Но не с тобой я сердцем говорю.Я говорю с подругой юных дней,В твоих чертах ищу черты другие,В устах живых — уста давно немые,В глазах огонь — угаснувших очей.
Впрочем, и во многих других стихах о любви таинственным он был занят разговором не с адресатами этих посланий, а с запредельностью, недоступной земным созданиям. Сплошь и рядом у Михаила Лермонтова конкретная женская личность подменяется важнейшими поэтическими и метафизическими проблемами. Не будем строго судить за это русского гения. Любимые женщины разбудили его поэтическое сознание, уже за это мы должны гордиться ими. Они впоследствии, как правило, получили свое земное семейное счастье. Михаил Лермонтов с таким счастьем оказался несоединим. Может, так и было бы дальше, даже не случись трагической дуэли? Кто знает?
«Юнкерский поэт»
Один из самых радикальных литературных критиков из разночинцев Варфоломей Александрович Зайцев, стремясь унизить Михаила Лермонтова, уменьшить его значимость в русской поэзии, в журнале «Русское слово» (1862, № 9) назвал его просто «юнкерским поэтом». Конечно же сводить всю глубину лермонтовской поэзии, его абсолютно реальные и одновременно мистические возвышенные образы к «юнкерской поэзии» глупо и непрофессионально. Иное дело, поговорить о юнкерском периоде в жизни Михаила Лермонтова. Ибо были же и на самом деле те, на мой взгляд, злополучные ужасные два года, с 1832-го по 1834-й, когда он учился в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Вот тогда-то он и был на самом деле юнкерским поэтом.
После неудачи с Московским университетом обиженный Михаил Лермонтов решил продолжить обучение в Петербургском университете. Поддержала его и бабушка. Получив свидетельство о пребывании в Московском университете с 1 сентября 1830 года, летом 1832 года Лермонтов опять же вместе с бабушкой поехали в Санкт-Петербург, где остановились в квартире на Мойке. Но на беду Лермонтову ему отказались засчитать два московских года учения и предложили вновь поступать на первый курс. Да еще и срок обучения увеличился на год, с трех до четырех лет. Да тут еще и несколько друзей его, включая Алексея Столыпина (Монго) и Николая Юрьева, соседа по пензенскому имению Михаила Мартынова (брата будущего убийцы), решили поступать в Школу юнкеров. Не будем забывать и о юности поэта. О чем и мечтать русскому юноше вскоре после победы над Наполеоном? О воинской славе. Мечтал, правда, и о литературном поприще и вдруг всё же решился стать военным. Подумаешь, всего учебы два года. Ну а о том, что за учебой последует и вся дальнейшая жизнь — воинская, служивая, отнюдь не литературная, думать не хотелось. Бабушка что-нибудь придумает.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});