Он писал своему близкому и доверенному другу Марии Лопухиной: «Не могу представить себе, какое действие произведет на вас моя великая новость: до сих пор я жил для поприща литературного, принес столько жертв своему неблагодарному идолу, и вот теперь я — воин. Быть может, тут есть особая воля Провидения: быть может, этот путь всех короче; и если он не ведет к моей первой цели, может быть, по нему дойду до последней цели всего существующего: ведь лучше умереть с свинцом в груди, чем от медленного старческого истощения…»
Мария откровенно огорчена решением поэта: «Я не могу вам выразить огорчение, которое причинила мне дурная новость, сообщенная вами… Я не знаю, но думаю всё же, что вы действовали с излишней стремительностью, и, если я не ошибаюсь, это решение должно было быть вам внушено Алексеем Столыпиным, не правда ли?… Ну вот, вы, так сказать, брошены судьбой на путь, который даст вам возможность отличиться и сделаться когда-нибудь знаменитым воином. Это не может помешать вам заниматься поэзией…»
Хотя Елизавета Алексеевна и слышать не хотела о военной карьере внука, она вынуждена была смириться с его решением. Как-то бабушка приехала к командиру внука, полковнику Гельмерсену, с просьбой отпустить на время больного Лермонтова домой. Полковник, как последний аргумент в противостоянии со знатной и властной барыней, сказал: «Что же вы сделаете, если внук ваш захворает во время войны?» — «А ты думаешь, что я его так и отпущу в военное время?» — был ответ Арсеньевой… Впрочем, Лермонтов и сам жалел позже об этих двух бессмысленных «злополучных» годах обучения. Он до этого поступления весь был поглощен поэзией и любовью, что часто и сливалось для него в нечто единое. И вдруг казарма и отречение от литературы, ибо в Школе юнкеров запрещалось читать художественную литературу. Да и среда была совсем другая, чем в пансионе или в Московском университете. Его поступок был не понят многими родственниками и друзьями. Пишет ему из Москвы Алексей Лопухин: «Надо было слышать, как тебя бранили и даже бранят за переход в военную службу…» Не случайно в письмах родным и друзьям он оправдывался не столько перед ними, сколько перед самим собой. Он пишет Александре Верещагиной: «Теперь, конечно, вы уже знаете, что я поступаю в Школу гвардейских юнкеров… Если бы вы могли представить себе всё горе, которое я испытываю, вы бы пожалели меня. Не браните же более, а утешьте меня, если обладаете сердцем…» Горюет, а в юнкерскую школу идет добровольно. Это спустя год после учебы, сполна познав муштру, он напишет в 1833 году свою «Юнкерскую молитву»:
Царю небесный!Спаси меняОт куртки тесной,Как от огня.От маршировкиМеня избавь,В парадировкиМеня не ставь.Пускай в манежеАлехин гласКак можно режеТревожит нас.Еще моленьеПрошу принять —В то воскресеньеДай разрешеньеМне опоздать.Я, царь всевышний,Хорош уж тем,Что просьбой лишнейНе надоем.
Пожалуй, это единственное, пусть и шутливое, но полное отчаяния и неприятия своей реальной жизни стихотворение Лермонтова той, юнкерской поры, написанное в первый период учебы. Позже поэт сумел перебороть отчаяние и бросился в другую крайность, стал сочинять карикатурные, шаржированные и крайне скабрезные поэмы, воспевая вполне реальные эротические похождения младых юнкеров.
Перед зачислением в Школу юнкеров всех будущих юнкеров определяли по будущим полкам. Лермонтов был зачислен в лейб-гвардии Гусарский полк на правах вольноопределяющегося унтер-офицера. Конечно, жизнь сложилась так, как она сложилась, и гораздо позже многие лермонтоведы и историки старались оправдать это поступление Михаила Лермонтова в юнкерскую школу ее высокой репутацией, и краткостью учебы по сравнению с университетом, и вольностью нравов, мало отличающихся от обычной светской жизни.
Все становится историей. Место ссылки и даже место казни великих граждан становится местом паломничества. Где бы ни находился какое-то время тот или иной гений, со временем это место станет святым. Вот и юнкерская школа прославилась на века тем, что в ней учился Михаил Юрьевич Лермонтов. Ныне Петергоф гордится, что там в летних лагерях Школы юнкеров жил великий русский поэт. Скорее, как ни странно, в Московском университете мы не найдем никаких памятных знаков, посвященных русскому гению. Хотя, если считать вместе с пансионом при университете, в его стенах поэт провел целых четыре года.
Павел Висковатый пишет о московском периоде поэта, сравнивая с обучением в юнкерской школе, в своей первой биографии поэта: «Здесь впервые развернулся талант Лермонтова и положено основание всем лучшим его произведениям… Перед этим временем честного развития мысли поэта ничего не значат два года пребывания его в Школе подпрапорщиков. Печально, как увидим далее, отразились на Лермонтове эти два года. Прервали они нить развития лучших сторон в нем, сказавшихся во время пребывания в Московском университете, и отвлекли его от прежних стремлений и идеалов…»
Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, учрежденная в мае 1823 года, ко времени учебы Михаила Лермонтова была в ведении великого князя Михаила Павловича. Дело не столько в том, плохие или хорошие офицеры ею командовали: барон Шлиппенбах, командир роты Гельмерсен и т. д. В такой закрытой военной школе нечего было делать вольным поэтам. Незадолго до поступления в Школу юнкеров Лермонтов написал свое знаменитое юношеское стихотворение «Парус», манифест своего первого поэтического периода. Мятежный поэт сам напрашивался на бурю и… вдруг получил закрытую военную казарму. В университете поэт вел себя независимо и непринужденно, в Школе юнкеров он постарался стать, как все. А какими бывают все юноши в 18–20 лет? Дабы не сломаться от муштры и единообразия, юноши уходят в разгул, не столько реальный, сколько воображаемый. Хмельные и эротические видения начинают довлеть над ними. И вот яркий свободолюбивый романтик, дабы показать свое первенство и в казарме, выделиться из строя, начинает делать всё, чтобы заслужить репутацию лихого гусара. Показывать свою силу, лихо мчаться на коне, учинять более чем шаловливые проделки. Если откровенно, мы видим в Школе юнкеров совсем другого юношу. Может быть, в Школе юнкеров и приучил себя Михаил Лермонтов к острословию, к едким шуткам в адрес товарищей. Впрочем, так же запросто шутил он и над самим собой. Но примитивные и самолюбивые его коллеги шуток не воспринимали. Ни в Школе юнкеров, ни позже. Он с юности не любил фальшь светского общества. И переносил свою нелюбовь на веселые и иногда обидные остроты в адрес реально окружавших его людей. Школа юнкеров, увы, и была его школой жизни…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
