Южнее широтного течения Мечи было когда-то Дикое поле с воинственными кочевниками. Легендарные васнецовские богатыри — это застава на пути половцев (полевцев — степняков), а не в столь уж далекие времена Красивая Меча была границей, переход которой по бродам означал вторжение в русские земли. Вторжениям несть числа. И потому русские земли близ Дикого поля почти не имели селений — разграблялись набегами с юга. Посещали приграничные земли лишь «бродни» — люди, имевшие тут «бортные ухожаи» (места собирания дикого меда), рыбные ловы, угодья охоты на зверя. Бродячие эти добытчики постоянно рисковали столкнуться с набегавшими вооруженными шайками «полевцев». А если в набеге участвовало большое число грабителей, переход Мечи означал вторженье на обжитые русские земли. Весть об этом с пограничной черты уносилась немедленно на Оку, а с нее сигнальная служба оповещала Москву: «Идут!!!»
Изгнание хищников за пограничную реку (броды через Мечу были во все времена там же, где и сейчас) означало победу. Разбитое войско Мамая с Куликова поля гнали до этой черты — в Диком поле преследовать степняков было трудно.
В погожий осенний день наблюдали мы заход солнца в заречье. Упали тени от леса в пойму Красивой Мечи. Прогнал неспешно стадо свое пастух, сгустилась синева у далекого горизонта, но все еще видно было холмы, лески, деревеньки. И опять вспомнился доброй памяти Касьян, увековечивший себя тем, что сказал встречному человеку с ружьем и собакой: «Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, господи боже мой, что это? а?..» Человеку часто недостает слов, чтобы выразить что-то, переполняющее сердце.
09.11.2002 — Осень профессора
Он несколько раз звонил из мещерской деревни Ушмор, деревни выморочной — «зимой дым всего из двух труб». Но именно тут профессор бросил жизненный якорь, когда ему минуло шестьдесят и он поневоле стал пенсионером, поскольку институт его по известным ныне причинам закрылся.
Мы приехали в Ушмор в дождливый осенний день и притормозили спросить, где живет тут профессор. Но со спины угадали в прохожем, укрытом плащом от дождя, самого профессора. Так познакомились.
В доме на берегу озера Вячеслав Викторович живет в одиночестве. Неизбежная при этом неухоженность в доме скрашивается убранством стен, говорящим о том, что жил человек интересно, много где побывал, много всего повидал. И профессию легко угадать — биолог. На стенах — шкуры медведя, кабана, рога оленей, чучело древней панцирной щуки, а над полками с книгами, самоваром, церковным колоколом и моделями парусных кораблей — чучело меч-рыбы, той самой рыбы, с которой боролся старик, описанный Хемингуэем. «Ваш трофей?» Профессор, опорожнив рюмочку, скромно кивнул: «Поймал, когда работал на Кубе».
Как раз посветлело, солнышко заиграло в желтых березах двора, и владелец трофея согласился сфотографироваться. Меч-рыбу сняли с крюков на стене, и профессор с рыбой под мышкой оказался на фоне мещерской природы. Был он чем-то похож на вождя американских индейцев — темноволос, лицо бугристое, серьезное, немногословен. О поимке рыбы поведал с предельной скупостью: «Ничего особенного. Небольшой катер. На корме укрепляется прочное удилище с надежной леской. Ну а потом уже как повезет…» Сказочный трофей тут, под березами, под мышкой у пожилого мещерца выглядел величественно и немного курьезно. Водворяем рыбу на место и садимся к камину.
«Вся жизнь — путешествия…» В университете Вячеслав Березин готовил себя к зоологической деятельности, мечтал увидеть дальние страны. Увидел. Но объектом его интересов, по обстоятельствам, были не слоны, не медведи, стал он микробиологом — объекты своих интересов мог разглядывать лишь в стеклышко микроскопа. Судьба бросала его туда, где рождались пожары лихорадки, холеры, чумы. Трудно представить, что какой-то почти невидимый «бокаёрзик» вдруг валит с ног, например, лошадь. Отказывается лошадь от пищи, не может подняться на ноги. Часто надо уже не лечить лошадь, а тушить пожар возникшей болезни. Именно во время такой беды пригласили ученого на Кубу. Лошадей там много, и возникла угроза потерять всех. «Высокая «бородатая власть» попросила: надо спасти по возможности недорогим способом». Профессор предложил немедля рассредоточить конское поголовье, чтобы прервать цепочки распространенья болезни. «Лошадей по тридцать — сорок голов заводили на палубы небольших кораблей и развозили по островам». Более тысячи их прошли островной карантин. Через полгода всех вернули по прежним местам — пожар болезни был успешно потушен.
Потом по таким же делам работал профессор во Франции, Уганде, Мали, Танзании, Замбии, в Сибири, на Дальнем Востоке, в Астрахани… В пятьдесят лет первый раз приехал профессор сюда, на Мещеру, и понял: лучшего места для жизни у него нет. Домашние не разделяли его любви к глухомани, озерам и комарам. А профессор решил построить тут дом. «Тогда на зарплату можно было построить. И десять лет я все, что было, тратил на эти вот стены, крышу, на баньку, камин, колодец. А с началом нынешней перетряски оказался вдруг на мели — пенсия, закрытие института…»
Были у профессора планы разводить тут в вольерах (для интереса) глухарей, рябчиков. Но то, что ладилось в обращении с «бокаёрзиками», с лесными птицами не получилось — большие вольеры стоят пустыми. Попробовал вывести в инкубаторе четыре десятка гусей — вода-то рядом, но тоже не вышло. Выжил и вырос один только гусь. Живет у бани. Терзаемый одиночеством, гусь страстно гогочет, то ли приветствуя, то ли на что-то жалуясь.
Что делать тут человеку, повидавшему мир? «Созерцаю, размышляю, читаю. Вон, поглядите, стал вырезать деревянные маски. Но вижу, за африканцами не угнаться. Чувствуете разницу?» По любви к морю взялся профессор строить еще модели старинных парусников. Стол его у камина завален инструментами, деревянными планками, тюбиками клея, лоскутами ткани для парусов.
Летом в доме появляются из Москвы близкие профессору люди, но, одолеваемые комарами, живут недолго. Одна лишь внучка, семилетняя Юлька, готова тут жить, не жалуясь и с большой радостью. «С лодкой справляется, рыбу может поймать, почистить и уху сварит. Но все-таки надо жить в городе. Что тут в глуши ей светит?..»
Житейски профессор неприхотлив. Питается как придется, спит в бане — обогревать легче. Но вечера проводит обычно возле камина — тут хорошо вспоминается. Мещеру профессор считает частью своего бытия и удивляется, как почти до старости не знал, что этот мир существует. Селение Ушмор и дом профессора стоят у озера очень большого, но мелкого — «версту иди — вода будет ниже колен». Было время, плескалась вода у бани, а теперь воду в озере окаймляет посеянный охотниками для диких уток канадский рис. «Все заполонило проклятое это растение — воду видишь лишь издали. Вы случайно не знаете, как с ним бороться? Может, какую косилку придумать?» Я сказал, что косилкой тут сделать вряд ли что можно. Вот если б растительноядных рыб запустить… «Да, да, — оживился профессор. — Как же я не подумал об этом». Но тут же согласился, что нынче это только мечтанья. «А что вы думаете о Мещере вообще?» Я сказал, что особых красот в болотистом крае не видел. Ценность Мещеры — в ее глуши, недоступности. Проложи тут дороги, и Мещера свою привлекательность потеряет. «Да, — сказал профессор, наливая еще одну рюмку, — дорога через Мещеру в Касимов сделала именно то, о чем говорите: бутылки, жестянки, кострища…» Вячеслав Викторович собирается написать о Мещере, «может, книгу, может, отдельные очерки». «А если построить тут зоопарк?» — вдруг говорит профессор. «А зачем, это ведь привлечет сюда много людей». «Да, — соглашается профессор, — привлечет…» Мы долго молчим, наблюдая огонь в камине.
«Вам интересно, наверное, знать, что было тут во время лесных пожаров… Огонь подбирался почти что к дому. Мы тут в дыму сновали, как муравьи, не зная, что будет. Одно дело читать газету и смотреть телевизор, другое — чувствовать, как штаны на тебе вот-вот задымятся. Кажется, вы писали об августовском пожаре тут, на Мещере, в 1936 году?.. Ну, значит, знаете сами, сколько тут было жертв. Пойдемте глянем, что и как горело на этот раз».
Сентябрьские дожди потушили пожары в этой части Мещеры. Ужасов 36-го года не было. Низовой огонь, лизавший траву в подлеске, сбивали ветками, не подпускали к селу и молили: только бы не было ветра! Сейчас черноту земли в сосняках желтизною прикрыла осыпавшаяся хвоя, опалена у сосен кора, но жить они будут. Выгорели вблизи озера два высохших торфяных болота. Тут картина сейчас такая, будто метеорит упал — березовый лес сплошь вывален. Огонь, пожирая торф, жег корни деревьев, и они падали, как подкошенная трава. «Сгорела тут колония цапель, утки носились в дыму как шальные. Ушли из леса крупные звери. А ежи от дыма и гари искали спасения у меня во дворе. По десятку в день видел — поил, подкармливал. Человека они не боялись. А гусь мой, чуя опасность, гоготал почти непрерывно. Я же все в свой мобильник кричал: «МЧС! МЧС!» Но кто мог услышать, когда горело везде. Что там в Шатуре? Не приходилось бывать?»
