– Сначала надо решить статус наших отношений. Кто мы?
– Это решать тебе, – покорно ответил Алексей Петрович. – Ты сделала первый шаг, зная, что я приму его, как дар судьбы. В этом ты не сомневалась. Тебе делать и решающий шаг – сказать, кто мы. Я во всем полагаюсь на тебя и свою судьбу вверяю тебе.
– А если мое решение тебя не устроит, не оправдает твоих ожиданий?
– Я смиренно приму его. Если же случится обратное и ты решишь статус наших отношений в духе великой и святой любви нашей, то я буду безмерно счастлив.
– Ну так слушай мой ответ. Я хочу быть всегда с тобой, на веки вечные связать свою жизнь с твоей. Мне совершенно не важно, будет ли наш союз скреплен брачным свидетельством. А теперь решай ты. У меня ребенок… – напомнила она как бы между прочим, но для нее это был главный вопрос. Он понял и твердо, без колебаний ответил:
– Я за то, чтобы официально оформить наш брак и удочерить Настеньку.
Она согласилась. Дальше надо было решить, где будут жить – переедет ли Маша к Иванову или он на квартиру Зорянкиных. Тут были свои нюансы и некоторые сложности. Их надо было обсудить. Но в это время по телефону позвонил уже знакомый швед – коллекционер изящных искусств. Настойчиво просил о встрече, и даже безотлагательно, поскольку завтра он отбывает на родину. Иванов согласился. Сказал Маше:
– Сейчас я познакомлю тебя со шведом, который купил у меня «Первую любовь». Не возражаешь?
Маша не возражала. Не прошло и часа, как появился заморский гость. Как всегда возбужденный, в приподнятом настроении, немного суетливый, с тщательно выработанными манерами. Сделав комплимент «очаровательной даме», он тут же, не теряя драгоценного времени (время – деньги), перешел к делу. В газете он видел фотографии новых работ господина Иванова, которого считает своим приятелем, и воспылал желанием увидеть эти работы в натуре. В гостиной наметанным, всевидящим глазом он обратил внимание на Машин портрет, отвесив комплимент скульптору и «модели», еще раз повнимательней разглядел уже знакомый ему по прошлой встрече рельеф женского пляжа и попросил показать «Девичьи грезы».
Они прошли в цех, где стояла уже отформованная в гипсе и тонированная под бронзу композиция. Швед хорошо разбирался в искусстве, это был тонкий ценитель прекрасного. Не скрывая своего восторга, он ходил вокруг «Девичьих грез», бросая взгляд то на Машу, то на ее отображение с ромашкой в руке и довольно покачивая головой. И уже обратясь к Иванову, с искренним восхищением сказал:
– Вы – Роден, русский Роден. На Западе так уже не могут. В каком материале вы намерены ее воплотить?
– У меня есть блок белого мрамора, – ответил Иванов.
– Да, в белом мраморе она засверкает первозданной красотой. Здесь столько чувств, души, – сказал гость. Продолговатые блестящие глаза его щурились. – Да, вы умеете одушевлять мертвый камень. Этот шедевр достоин Лувра и любого национального музея… И вашей Третьяковки, – торопливо добавил он после некоторой паузы. – Я вас искренне поздравляю. И мне бы хотелось ваш успех отметить по русскому обычаю.
С этими словами он извлек из «кейса» бутылку французского «Наполеона». Они перешли в гостиную. Маша на правах молодой хозяйки нарезала ломтики сыра и поставила на стол вместе с тремя рюмками. Иванов догадывался: не желание посмотреть его новые работы привело сюда предприимчивого шведа, а нечто другое. И он не ошибся: деловой разговор начался после первой рюмки коньяка. Прежде всего «честный и совестливый» коллекционер признался, что слишком дешево заплатил за «Первую любовь» и теперь решил исправить оплошность скромного скульптора, неискушенного в бизнесе. И тут же выложил на стол пятьсот американских долларов, со словами:
– Это вам за «Первую любовь».
Такой благородный широкий жест удивил Машу, но не Алексея Петровича, который, во-первых, знал, что он тогда продешевил по неопытности, а во-вторых, смотрел на эти дополнительные доллары как на аванс. Но под что? Чего еще от него хочет этот швед? А деловой гость не заставил мучиться над загадкой. Не напрасно ж он упомянул Лувр и национальные музеи. Он сказал, что желает приобрести «Девичьи грезы» для одного очень солидного музея на Западе. Сам он в данном случае выступает в роли посредника. Иванов ответил категоричным «нет!», прибавив при этом:
– Вы же сами считаете, что мои «Грезы» достойны Третьяковской галереи. Пусть так и будет.
– Конечно, я вас понимаю. Но ведь Третьяковка при нынешнем финансовом состоянии России не сможет предложить вам и десятой доли того, что можем предложить мы.
– Например? – вяло, без особого интереса полюбопытствовал Иванов.
– Пятьдесят тысяч долларов.
Швед рассчитывал этой сравнительно солидной суммой сразить Иванова, но Алексей Петрович рассеянно продолжал смотреть мимо гостя, и лишь вежливая улыбка затерялась в его усах. Наконец он спросил:
– А что, сокровища Лувра так низко упали в цене?
– Не только сокровища Лувра, а вся культура в наше время обесценена. Люди признают только материальные наслаждения, – ответил гость, обнажив крупные, неровные, с желтизной зубы. Равнодушную реакцию Иванова на его предложение гость воспринял с суровым недоумением. Он даже опешил и не смог совладать с собой:
– Вы не согласны на пятьдесят тысяч долларов?! Или вы не поняли – не пять, а пятьдесят?! – напористо повторил он, раздувая толстые ноздри и приняв чинную осанистую позу.
– «Девичьи грезы» я вообще не собираюсь продавать кому бы то ни было, в том числе и Лувру, – смиренно и с вежливой учтивостью ответил Иванов.
– А если ее повторение, отлитое в матовом фарфоре, как эти очаровательные грации? – гость глазами указал на рельеф «Пляжа».
– Такой вариант можно было бы обсудить. Но есть проблемы с исполнителями. Они заломят ту еще рыночную цену. Во всяком случае, для вас это будут те же пятьдесят тысяч.
Гость попробовал торговаться, но, встретив непреклонность хозяина, предпочел не настаивать. Решили подумать, все взвесить и вернуться к этому делу в другой раз. Швед ушел, раздосадованный несговорчивостью Иванова.
После такой напряженной, изнурительной работы в последние недели, сменившейся эмоциональной нагрузкой в связи с супружеством – а они официально оформили свой брак, Алексей Петрович удочерил Настеньку, дал ей и Маше свою фамилию, – почувствовал впервые в жизни безмерную усталость.
Маша посоветовала Иванову дать себе полный отдых на целый месяц и предложила вместе с ней или одному уехать в санаторий на юг, благо с путевками из-за бешеных цен теперь не было проблем, а из пятисот долларов, оставленных шведом, можно было выделить сотни полторы, обменяв их на рубли. Алексей Петрович не любил санаториев и клятвенно убеждал Машу, что он отлично отдохнет в своей мастерской, если Маша будет рядом с ним. Маша уступила, взяв с него слово, что в течение месяца он не притронется ни к глине и пластилину, ни тем более к мрамору, в котором он собирался изваять «Девичьи грезы».
– Хорошо, даже отлично! – радостно согласился Алексей Петрович. – Это будет наш медовый месяц. Походим по выставкам, по музеям и театрам, будем много читать. И вообще бросимся в океан культуры!
– Хорошо бы, только океана нет, а есть грязное болото порнографии, – заметила Маша.
– А может, нам повезет, может, найдется для нас чистый и светлый родничок. Не может быть, чтоб демократы все изгадили.
Родничок этот обнаружила Маша: в Центральном концертном зале «Россия» выступал недавно созданный молодым, необыкновенно талантливым режиссером, патриотом-энтузиастом Владимиром Захаровым театр «Гжель». Об этом коллективе не кричали метровые буквы пестрых афиш, молчали телеэкраны, но молва народная из уст в уста передавала не как сенсацию, а как весенний благовест почти таинственно: «Неповторимо и сказочно. Там русский дух, там Русью пахнет». Несмотря на огромный зал, достать билеты было трудно, и Маша воспользовалась своим редакционным удостоверением и напрямую вышла на самого Захарова.
«Читаю вашу газету и разделяю ваши позиции», – сказал Владимир Михайлович и дал Маше пригласительный билет на два лица.
Это был сказочный фейерверк танца, пляски, песни, чарующие звуки родных мелодий, знакомых и сердцу милых с пионерского детства, но однажды кем-то похищенных и цинично оплеванных, осмеянных и выброшенных на свалку истории, чтобы их место заполнить зловонными нечистотами, завезенными из заокеанских помоек. На большой сцене одна композиция сменялась другой искрометным фейерверком: «Русская тройка», «Гжель», «Зима», «Хохлома», «Павлов Посад», «Палех» – одним словом, Русь великая, вечно молодая, задорная, искристая, сверкала многоцветьем своей немеркнущей красы. И подступал к горлу комок радости и боли, воскрешал в памяти сердца счастливые дни расцвета отечественной культуры, искусства, литературы. Радость и боль. И все тело сжималось в пружину. Душа переполнялась чувствами, готовыми выплеснуться наружу фонтаном восторга. Алексей Петрович крепко сжал руку Маши своей горячей рукой каменотеса и, повернувшись лицом почти вплотную к ее щеке, хотел что-то сказать, но она упредила его взволнованным шепотом:
