— Так вот ты к чему клонишь, — сказала, устало улыбнувшись, княгиня Ольга. — Право, не надо мне было рассказывать столь длинные сказки… Ты будто перепутал меня с маленьким Святославом… Помнишь, как он любил тебя слушать?..
— Совсем нет, совсем нет, — живо откликнулся Порсенна, вскакивая и потирая руки.
— Я постоянно думаю о тебе, твоей судьбе, судьбе князя, о судьбе княжества, продолжал старик, исподлобья взглянув на княгиню. Это было ему несвойственно. И неожиданно состарило его. Он вдруг показался княгине маленьким, худеньким, тщедушным…
— Милая княгиня, ты знаешь, как я предан вам… Я знаю коварство греков, Византии… А ведь в вашем христианстве вы были благословенны одновременно… А теперь зависимы от них и просите этой веры, как манны небесной, как говорят ваши хазары — иудеи…
— Что же делать, Порсенна? — отозвалась понимающе княгиня Ольга, будто она так же, как и он, негодовала на коварство византийцев и считала себя с ними равновеликими. — Когда я вспоминаю свое пребывание в Царьграде, то хочется зажмурить глаза — так все было роскошно, ослепительно, сказочно… Вспоминаю серебряные двери, что ввели, из южной камеры[161] Хрисотриклина в покои императора… Он входил в Хрисотриклин и вставал на колени перед иконой Спасителя… Потом он садился в золоченое кресло и звал: «Логофета!» Тот входил и докладывал обо всем и приводил того, кого в этот день назначали на новую должность… И они целовали ноги императору… А поклоны! Я смотрела во все глаза, чтобы увидеть различия, и их было немало. Кланялись до колен, до земли с целованием рук, ног, колен, груди… И когда кого‑то назначали на важную должность, то целовали ноги… При приемах деловых послов император сидел не на троне, а на обитом шелком пурпурном кресле, облачался в плащ, подбитый золотом, золотой каймой… И на челе его был простой венец. А каков был плащ, окаймленный драгоценными камнями и жемчугом!
Порсенна от удовольствия даже зажмурился:
— А ты тоже, княгиня Ольга, хорошо рассказываешь сказки…
— Какие сказки?! Я все видела сама… Если на доклад являлись патрикии[162] или магистры, то они были все в красных плащах. Потом царь говорил: «Сделай отпуск!» И всех отпускали… У двери в Юстианов зал висела завеса с вышитыми на ней куропатками… Это такое дивное шитье, что куропатки будто живые. У меня, Порсенна, нет таких мастериц, которые могли бы вышить так. Да и шелка под такую завесу не найти… Видела я, как производили в патрикии в простые воскресные дни. Что было за зрелище! Происходило это в Хрисотриклине, император выходил из своих покоев, молился перед иконой Спасителя, проходил в камеру перед храмом святого Федора, надевал не плащ, а дивитисий[163], корону… Потом возвращался, садился на трон, а в зале кадили благовониями. А на Пасху и Троицу дивитисий был белый с золотом… Мне ведь выпало быть в Константинополе, когда там отмечали день памяти Великого Константина[164], освящения города… Какие же это были торжества! Улицы и площади запружены толпами народа, все наряжены, дома, украшены благоухающими цветами, пахнет благовониями… Незабываемо! Видела я, Порсенна, и хранящийся там жезл Моисея, и Крест Константина… Да что там говорить — нет, нет, о равенстве говорить не приходится…
— Но ведь ты сама знаешь, княгиня, что все совершается в Духе… И равенство — и неравенство… Ты показала мне памятливость женскую на краски, одежду, празднества… Но не убедила меня… Я же хочу тебе напомнить о другом: о судьбе чешской княгини Людмилы…
Княгиня Ольга взглянула на собеседника с тревогой. Эта история оставалась как бы под запретом между ними. Слишком уж много общего было между княгиней Чехии Людмилой и княгиней Руси — княгиней Ольгой… Ее супруг — чешский князь Боривой. Оба приняли Крещение от святителя Мефодия, архиепископа Моравского, который там создал сердце славянского просвещения. Туда съезжались ученики Мефодия из всех славянских земель, чтобы из рук его принять богослужебные христианские книги на славянском языке. Князь Боривой и княгиня Людмила твердо и неуклонно крестили свой народ. Но князь умер рано, и княгиня Людмила сама заботилась о народе и церкви.
Сын княгини Вратислав, женатый на красавице Драгомире, прокняжил 33 года, и незаметно для него жена его стала во главе противников христианства. Она действовала тайно и умело, и против княгини Людмилы составился заговор. Знал ли о нем ее сын Вратислав? Когда княгиня Людмила отъехала в город Течин, к ней Драгомирой были посланы два боярина. Они вошли в дом к княгине Людмиле и убили ее. Драгомире казалось, что теперь с оставшимися христианами расправиться не составит труда… Однако все вышло по–иному. Княгиню похоронила в Течине, но ее подросший внук Вячеслав между бабкой и матерью выбрал бабку, скорбя о грехе и преступлении Драгомиры. Когда молодой князь получил правление, он перенес тело княгини Людмилы в Прагу и похоронил с почетом в церкви Святого Георгия.
Воспитанный княгиней Людмилой в христианстве, князь Вячеслав, или Вацлав, выстроил огромный храм Святого Вита.
Родной брат Вячеслава–Вацлава Болеслав решил свергнуть его, опираясь на сопротивление язычников. Один внук Людмилы, как и княгиня, был убит… другим ее внуком… Но народ любил погибшего князя, и Болеславу пришлось раскаяться принародно. Шлем, панцирь и меч Вячеслава–Вацлава стали святыней и были перенесены в собор вместе с его останками.
— Это случилось совсем недавно, в 936 году, княгиня, на наших глазах, — сказал Порсенна, и вся усталость княгини Ольги исчезла, будто мед растаял в чаше с водой.
Она молчала, но это молчание было совсем иным, чем прежде, когда она слушала о Лето, Кое–Кее–Кии.
— Вот это действительно меня волнует, Порсенна, — наконец сказала княгиня. — Ты знаешь, что моя невестка Марина не любит меня… — Она запнулась и продолжала: — Почти так же, как Драгомира. И я не сомневаюсь, что будь ее воля…
— Нет, нет и нет, княгиня! — прервал ее Порсенна и почти закричал: — Народ тебя любит! Весь Киев! Все княжество! Будем мужественны — иногда мгновение ненависти может пересилить десятки лет любви. И все будет невозвратно…
Глава 17
Исторический колодец
Хазария. К походу и победе князя Святослава.
Хазарское царство было ближайшим и могущественным соседом. Пожалуй, сказать, что оно было соседом — значило не сказать ничего. От хазар славяне долго зависели и платили им дань. Хазарская власть была долгой и беспощадной. Мир утопал в войнах, и каждое племя воевало за себя, заземлю, но хазарам повезло давно.
Началось все когда‑то еще с пришествия гуннов, которые как смерч прошлись по землям, вырвались ордой из далекого Меотиса, что теперь называем Сурожским[165] морем. Месопотамия подверглась осаде, Аравия, Финикия, Палестина и Египет замерли в страхе, орда перевалила через Кавказ и вступила в персидские владения. Гунны и предводитель их Аттила, «Бич Божий», как прозвали его германцы, были жестоки и, увлекая за собой встреченные племена, докатились до Паннонии[166].
Казалось, что они получили господство над миром. Они видели и прошли мимо Апшеронского полуострова, где пламя поднималось из подводной скалы, где стоял храм вечного огня, и вся Европа была уже у них в руках. Гунны осадили Константинополь, и город чудом остался цел. Умер вождь, и власть захватили его племянники — Аттила и Бледа, братья. А когда Аттила убил брата, он стал единоличным правителем гуннов. Все Причерноморские степи были у него в кулаке. Все племена зависели от Аттилы. А был он маленького роста, приземистый, но каждый трепетал перед ним. К тому времени, как он стал верховным вождем гуннов, к 445 году, Римская империя уже давно как разделилась. Аттила сражался с обеими.
Он решил получить в жены Гонорию, сестру западно–римского императора Валентиана Третьего, но когда тот ответил ему отказом, отправился с огромным войском на Запад. В его войске были и славяне. Аттила прошел до Рейна, грабя и сжигая города.
Навстречу Аттиле вышел последний великий римский полководец Аэций. На обширной Каталаунской равнине на Марне! Аэций перешел Альпы и сумел объединиться с войском вестготов во главе с Теодорихом. Аттила вынужден был отступить от осажденного им Орлеана, и неподалеку от города Труа разразилась битва. Великая битва народов. Аттила был лишен титула непобедимого. Он отступил к своему обозу и ушел за Рейн, а погибших было столько, что даже души их продолжали сражаться еще три дня и три ночи. Это случилось в 451 году. Но такие поля не остаются простыми полями. Кровь и кости могут засеять их и спустя тысячу лет, а может быть — и полторы тысячи. Ведь в истории многое возвращается именно через этот срок.
