Звуки органа лились из освещенных окон, и время от времени хор монахинь сменялся сладкозвучным соло. Его исполняла одна из самых прекрасных девушек Мадрида, избранная играть в процессии саму Святую Клару. Слушатели, восхищенные силой и красотой ее голоса, были охвачены общим чувством благоговения, в котором преобладало художественное впечатление, но публика не вдавалась в такие тонкости. Лоренцо с нетерпением следил за проявлением этой лицемерной набожности, из-за того, что теперь он знал мерзости, скрывающиеся за благоговейным пением.
Когда монастырские часы пробили полночь, музыка умолкла, голоса замерли, свет перестал заливать витражи. Пришло время действовать. Не без некоторого беспокойства Лоренцо готовился осуществить свой план. Он расположил силы очень тщательно, подозревая, что арестовать монахиню среди фанатично настроенной толпы будет не слишком легко. Успех операции в значительной степени зависел от сестры Урсулы, обвинений которой будет достаточно, думалось ему, чтобы оправдать такой арест. Он полагал, что у него достаточно людей, чтобы в случае опасности противостоять первому натиску народа. Но если почему-либо сестра Урсула не придет или же настоятельница, заподозрив, что должно что-то произойти, опровергнет его свидетельские показания, он не сможет обвинить ее на основании одного только подозрения. И поэтому он с нетерпением стал ждать появления ее обвинительницы.
Вдруг по толпе прошло движение. Монахи из монастыря Капуцинов, которые должны были присутствовать при паломничестве, появились все вместе, парами, неся факелы и распевая гимны низкими голосами, резко контрастировавшими с небесным пением монахинь. Во главе их шел отец Паблос. Подойдя к церкви Святой Клары, они несколько мгновений потоптались, как солдаты, затем двери церкви широко открылись, и женский хор ответил им из глубины нефа. Со свечами в руках, продолжая петь свои гимны, монахини вышли и потеснили монахов, которые были перед ними; те тоже тронулись с места, и огромная процессия двинулась по улицам Мадрида. Сразу после монахов появилась юная монашка, которой было поручено исполнять роль Святой Люсии. На ней было что-то вроде облачения, усеянного каменьями, которые искрились в плотной серебристой ткани. Она была высокой, но изумительно пропорционально сложенной, в руках она держала золотую чашу, в которой лежали два огромных человеческих глаза, которые казались настолько живыми, благодаря точному выполнению всех деталей и жилок, что казалось, будто они только что вынуты. За ней шла Святая Катерина, неся серебряную шпагу, потом Святая Женевьева в сопровождении ангелочков, украшенных недвусмысленно шевелившимися непристойными знаками, которые они всячески выставляли напоказ. За каждой святой находилась группа певиц, которые рассказывали о ее жизни и пели ей хвалу, их мелодии перекликались, соревнуясь, кто поет громче и с большей проникновенностью.
Под конец появились мощи Святой Клары, заключенные в драгоценные металлические ларцы. Их несли несколько монахинь, которые поровну разделили между собой кости святой.
Перед хором шла монахиня, вид которой вызвал у Лоренцо чрезвычайное волнение. Несомненно, это была она, а бледность и дрожь, сотрясавшая монахиню, ясно показывали ее смятение. Она точно соответствовала тому, как ему описали сестру Урсулу. Когда он устремил на нее пылающий взгляд, щеки ее покраснели, она сделала ему знак и живо отвернулась к своей соседке.
Несмотря на разделявшее их расстояние, до него с необыкновенной четкостью донеслись слова:
— Хвала Господу, вот ее брат!
Облегченно вздохнув, Лоренцо мог теперь, сколько хотел, любоваться церемонией. Внезапно усилившееся внимание толпы, перешептывания и давка людей, которые поднимались на цыпочки, чтобы лучше видеть, дали ему знать, что церемония движется к концу, и он увидел, как появилось ее самое прекрасное украшение. На каком-то подобии трона, сверкающем блеском драгоценных камней, катящемся на скрытых колесах, он увидел нечто, подобное идолу, разукрашенному роскошными тканями, с бриллиантовой короной на голове. Девушка, украшенная таким образом, и сама была ослепительно красивой. При ее появлении у толпы вырвался шепот восхищения. Лоренцо и сам почувствовал странное волнение, и, если бы его сердце не принадлежало уже Антонии, он бы, без сомнения, упал к ногам прекрасного видения.
— Кто это? — спросил около него кто-то из соседей.
— Это та, чья красота последнее время гремит во всем Мадриде. Ее зовут Виржиния де Вилла-Франка, она родственница аббатисы. Ее не зря избрали украшением процессии.
Сразу же за троном шла сама аббатиса. У нее был обычный набожный вид, глаза подняты к небу, твердое выражение лица, и, казалось, ее совершенно не касалось воодушевление, царящее вокруг. Она прошла под благословения и молитвы толпы; но каким же было всеобщее удивление и смущение, когда дон Рамирес, выйдя из толпы, подошел к ней и положил руку ей на плечо. Настоятельница на минуту онемела от изумления и возмущения, но, взяв себя в руки, она подошла к народу и, взяв его в свидетели святотатства, которое было совершено по отношению к ней, попыталась направить его гнев против обидчиков. Люди готовы были встать на ее сторону, и дон Рамирес на минуту испугался, что его сомнут; но, собрав солдат, он приказал им обнажить шпаги и направил их на толпу. На миг все смешалось. На площади воцарилась жуткая тишина, и дон Рамирес воспользовался ею, чтобы во весь голос крикнуть, что он уполномочен Инквизицией. При этом страшном слове руки у всех опустились, шпаги спрятались в ножны. Аббатиса и сама побледнела и задрожала. Нависла гнетущая тишина, и, чувствуя, что на толпу она рассчитывать больше не может и что ей придется самой противостоять грозящей опасности, она стала умирающим голосом просить дона Рамиреса сообщить ей, в каком преступлении она обвиняется.
— Мы скажем вам это в свое время и в своем месте, — ответил тот. — Но сначала я должен арестовать мать Урсулу.
— Мать Урсулу? — оторопев, повторила аббатиса, и глаза ее, как бы случайно, устремились на Лоренцо и на герцога, находящихся рядом с доном Рамиресом.
— Великий Боже! — простонала она, всплескивая руками. — Великий Боже, меня предали!
— Не предали, — бросила ей появившаяся в этот момент Урсула. — Не предали, а разоблачили! Я иду к вам как обвинительница, и вы даже не представляете себе, насколько я в курсе вашего преступления. Сеньор, — продолжала она, оборачиваясь к дону Рамиресу, — я отдаю себя в ваши руки. Решайте мою судьбу, как сочтете нужным! Но выслушайте мое обвинение: я обвиняю аббатису Святой Клары в убийстве, и я жизнью своей ручаюсь за истинность моего утверждения.
При этих словах возникла общая суматоха. Монашки разбегались, преследуемые гневом толпы, который обернулся против них. Их охватила та паника, которая овладевает иногда сознанием ни в чем не виновных; сама Святая Клара в своей сверкающей одежде убежала одна из первых. Но большинство людей все еще толпились вокруг солдат и требовали, чтобы мать Урсула говорила сверху, с пустого трона.
Она повиновалась: поднялась на великолепную повозку и обратилась к ревущей толпе с такими словами:
— Каким бы удивительным ни показалось вам мое поведение, меня оправдывает необходимость. Давно уже чудовищная тайна отягощает мою душу, и я не буду знать ни покоя, ни отдыха, пока не открою ее всему миру и не успокою невинную душу, которая взывает о мести из глубины могилы.
Я должна была воспользоваться самыми дурными средствами, прибегнуть к самым непростительным хитростям, чтобы скрывать ее до сих пор. Но ангелы, которые хранят невинных, благоприятствовали моим намерениям и дали мне возможность прийти сюда, чтобы рассказать ужасные вещи, о которых вы сейчас услышите и которые позволят мне разорвать перед вами завесу лицемерия и показать обманутым родственникам, каким опасностям подвергается девушка, которая попадает под тираническую власть монастыря.
Сегодня я хочу вам рассказать об Агнес де Медина. Я ее искренне любила, и не я одна была к ней так привязана; ее набожность, ее усердие, чистота ее поведения, ее ангельские помыслы были примером для монастыря, и сама аббатиса, такая суровая ко всем остальным, питала к ней слабость. К сожалению, все мы грешны, и у Агнес были слабости, она нарушила законы ордена, и с этого дня ненависть настоятельницы стала ее неумолимо преследовать. Законы Святой Клары суровы, они уже давно ни к кому не применялись, их предписания устарели, но аббатиса решила их обновить, чтобы направить против Агнес. Она была заключена в особую камеру и приговорена к заключению до конца своих дней. Аббатиса решила, что ее должны считать мертвой, что она будет чахнуть на хлебе и воде и лишь слезы будут ей утешением.
Эти слова вызвали в толпе такой взрыв ярости, что рассказ Урсулы был прерван на несколько минут. Когда тишина снова установилась, она продолжила свой рассказ, и на лице настоятельницы отражался весь ужас, вызванный произносимыми ею фразами.
