Иногда царь из своей казны закупал зерна для какой-нибудь вымирающей от неурожая области, но случалось такое редко. На войну же или на какое-нибудь большое строительство деньги испокон века собирались так, как предложили Шуйский с Берендеевым, — при помощи особого налога или побора.
— Дам денег и на войско, и на строительство флота, — решительно объявил Дмитрий. — Нечего золоту зря залеживаться.
— Свои дашь, государевы? — недоверчиво переспросил князь Василий Иванович.
Ластик увидел, как переглядываются сенаторы, шепчутся между собой. Кто-то в дальнем конце довольно громко пробасил:
— Вовсе глупуй, царь-то.
Так и не добился Дмитрий от бояр суждения, на кого войной идти — на турок или на шведов. Делать нечего — заговорил сам:
— Я так думаю, господа сенаторы, что следует к Черному морю пробиваться, Крым воевать. Хана-разбойника усмирим, не будет наши земли набегами мучить. Море там не замерзает — круглый год торговать можно. Горы, плоды, скалы, синее небо — лепота. И союзников против султана найти легче. Польский король мне друг. Венецианский дож с австрийским императором тоже рады будут, им от турок житья нет. А еще пошлю посольство к французскому королю Андрию Четвертому. Он государь добрый. Как и я, правит не страхом, а милостью.
Тут Ластик улыбнулся. Знал, что его царское величество к королю Генриху IV неравнодушен. Еще с детства, после фильма «Гусарская баллада», где французские солдаты поют замечательную песенку: «Жил-был Анри Четвертый, он славный был король».
Да взять тот же Крым. Про фрукты и синее небо Юрка не зря помянул. Это он в свое последнее советское лето отдыхал в Артеке, в пионерском лагере — очень ему там понравилось.
Наверно, если б родители тогда отправили его не на Черное море, а свозили в Юрмалу или в Пярну, султан с ханом жили бы себе спокойно — сейчас не поздоровилось бы шведскому королю.
— Султан турецкой — владыка могучий, — снова взял слово Шуйский. — Войска до двухсот тысяч собирает. Да у хана крымского конников тысяч сорок. У нас же рать слаба, плохо выучена. Ты сам про то знаешь — сколько раз бил нас, когда на Москву шел.
Дмитрий ждал такого возражения.
— Не числом побеждают, а умением. И военной техникой.
— Чем? — удивился Шуйский незнакомому слову.
Царь улыбнулся меньшому брату.
— Техника — сиречь хитроискусная премудрость. Вот, бояре, зрите, какие штуки мы с князем Ерастием и пушечного дела мастерами изобрели.
Он подошел к столу и разложил на нем пергаментный лист с чертежом. Сенаторы сгрудились вокруг, лишь Ластик остался на месте — он-то знал, что́ там нарисовано: длинная замкнутая цепь на двух валиках, вроде велосипедной, только вместо звеньев — мушкетные стволы; ручка, чтобы вертеть, и малый ястреб с железным клювом — огонь из кремня высекать.
— Это скорострельная пищаль, имя ей «пулемет», — стал объяснять царь. — Мушкетный ствол двигается, попадает замком под клюв ястреба, стрелок нажимает на сию скобу, проскакивает искра — выстрел. За одну минуту все пятьдесят стволов разрядить можно. Коли перед наступающей пехотой, а хоть бы даже и конницей, пять-шесть таких машин поставить, враг от одного лишь страха вспять повернет.
Разложил еще один чертеж, поверх первого.
— Есть штука и пострашней пулемета. Имя ей — танк, сиречь латоносная самоходная колымага. На восьми кованых железом колесах ставим дубовый же, покрытый броней возок. Спереди в бойницы уставлены два короткоствольных фальконета. Едет сия повозка сама, без лошадей. Видите, тут сиденья, а под ними ножные рычаги? Если десять стрельцов разом сии рычаги жать начнут, закрутится вот этот канат с узлами — колеса-то и поедут. Сверху, в малой башенке, начальник сидит, а сзади кормщик — кормилом управляет, как на лодке. Огневой силы в танке, конечно, немного, но тут главный страх, что сама едет. Разбегутся татары, да и султанское войско дрогнет, вот увидите. И это еще не всё. — Сверху лег и третий чертеж. — Если у меня получится сделать паровой двигатель, танк и без рычагов поедет, а из этой вот трубы повалит черный дым. Ту-туу! — возбужденно рассмеялся Дмитрий. — Побегут турки до самого Цареграда.
Бояре хлопали глазами, молчали.
Общее мнение высказал князь Мстиславский:
— Чудно́е плетешь, маестат. Игрушки детские и нелепица.
Боярин Стрешнев, большой молельник и набожник, прибавил:
— Али того хуже — сатанинство.
Давно ли тряслись от страха, дураки бородатые, а теперь вон как осмелели, без ссылок да казней.
Ластик только вздохнул. Юрка сам виноват — распустил сенаторов. Они люди средневековые, без трепета перед грозным монархом жить не могут. Если не боятся — начинают хамить, такое уж у них психологическое устройство.
Хорошо хоть Басманов не давал боярам чересчур распускаться.
На заседаниях он сидел молча, бывало, что и позевывал. Умствовать и разглагольствовать воевода был не мастер. Он и на хитрые чертежи смотрел без большого интереса — привык верить в саблю и доброго коня. Однако облыжного супротивства государю спустить не мог.
— Ну, болтайте, собаки! — рявкнул богатырь — и хлоп Мстиславскому тяжелой ручищей по загривку, а Стрешнева взял за высокий ворот, тряхнул так, что шапка на пол слетела.
Этот язык сенаторы понимали. Враз присмирели. Те, к кому Басманов десницу приложил, только носами шмыгнули.
— Переходим к голосованию, — хмуро сказал государь. — Кто за то, чтобы идти походом на Крым, кладите шапку налево. Кто против — направо. Воздержавшиеся оставайтесь так.
Тут обычно начиналась жуткая тягомотина. И вовсе не из-за подсчета шапок. Бояре к свободному волеизъявлению привычки не имели и голосовали только единогласно: или все за, или все против, или все воздержались. Но никто не хотел быть первым. Смотрели на Шуйского, самого умного. Если Василий Иванович инициативы не проявлял, поворачивались к Мстиславскому, самому родовитому. Но сегодня, после басмановской наглядной агитации, меховые шапки, как одна, легли налево, ни одна не замешкалась.
И задумался тут Ластик. Зря современная педагогика осуждает затрещины как метод воспитания. Например, маленьких детей, которые слов пока не понимают, иногда необходимо слегка шлепнуть — чтоб запомнили: иголку трогать нельзя, в штепсель пальчики тыкать не разрешается, и мусор с пола совать в рот тоже нехорошо. А эти средневековые жители и есть малые дети, которых одними словами учить еще рано.
На эту тему у них с Юркой за минувший год много было говорено. Вот и сейчас переглянулись — поняли друг друга без слов.
— Ступайте, господа сенаторы, — грустно молвил Дмитрий Первый. — Заседание окончено.
И реформаторы остались в зале наедине.
Оба молчали.
Дмитрий вяло опустился на скамью. Лицо у него было бледное, глаза закрыты — приходил в себя. Нелегко ему давались эти уроки парламентаризма. Был он силен и вынослив, шутя объезжал диких жеребцов, ходил на медведя без ружья, с одной рогатиной, но после каждого заседания выглядел так, словно из него сосала кровь целая стая вампиров.
Прямо сердце разрывалось смотреть, как Юрка из-за боярской косности убивался. И ведь не объяснишь ему, что бояре не виноваты. Не в них проблема, а в том, что Зла в мире на шестьдесят четыре карата больше, чем Добра, и так будет еще долго. Может быть, всегда.
Однажды, решившись, Ластик завел было разговор на эту тему. Но Юрка, продукт атеистического воспитания шестидесятых, в мистику не верил. Беседа не дошла даже до Запретного Плода. Стоило упомянуть об Адаме, Еве и Райском Саде, как бывший пионер состроил пренебрежительную гримасу: «Что за чушь? А еще шестиклассник. Как бабка старая. Какой еще Адам? Какой Рай? Гагарин с Титовым в космос летали, никакого Рая на небе не видели. Ну тебя!» И не захотел слушать. Может, и к лучшему. В том-то и была Юркина сила, что он свято верил в прогресс и человечество, был упрям и ни черта не боялся.
Но не так-то просто оказалось вытаскивать Россию из тьмы Средневековья.
Вначале Юрка был полон энтузиазма, хоть и без шапкозакидательства. Говорил: «Голод, невежество и униженность — вот три головы Змея Горыныча, которого нам с тобой надо одолеть. Ну, первую-то башку мы легко оттяпаем, страна у нас хлебная, а вот со второй и третьей придется повозиться».
Примерно так всё и вышло. С голодом, как уже говорилось, совладали довольно быстро.
Не столь мало успели сделать и для истребления невежества. По всей Руси государь велел устроить школы, где бы мальчиков учили грамоте и цифирной мудрости. С девочками сложнее — считалось, что женщине наука во вред, и этот предрассудок так скоро было не переломить.
Зато Юрка разработал проект создания в Москве университета, по примеру Пражского и Краковского, старейших в славянском мире. Уже и профессоров выписали, и учебники начали переводить. Пока же царь велел отобрать самых способных юношей из дворянского сословия и отправил учиться в чужие края.
