Невзирая на то, кто кого искусил и к чему все это ведет, не говоря уж о том, с чего все началось, чуть спустя Эли уже стоял с ног до головы — если не считать самой малости белого — в черном перед большим зеркалом. Брюки пришлось немного приспустить: иначе были бы видны голые лодыжки. Бородач, он что, обходился без носков? Или упустил их из виду? Загадка разрешилась, когда Эли, собравшись с духом, обследовал брючные карманы. Он опасался, что стоит сунуться туда и напорешься на какую-то осклизлую гадость, тем не менее, храбро опустил руки в карманы и извлек из каждого по носку защитного цвета. Натягивая носки, он сочинил им историю: эти носки в 1945-м подарил бородачу американский солдат. Вдобавок ко всему, чего бородач лишился с 1938-го по 1945-й, он лишился еще и носков. И не так оттого, что тот лишился носков, как оттого, что он еще и вынужден был принять эти носки в подарок, Эли чуть не заплакал. Чтобы успокоиться, он вышел на задний ход, постоял — смотрел на лужайку.
На надсоновской лужайке Гарриет Надсон покрывала камни вторым слоем розовой краски. Когда Эли вышел из дому, она оторвала глаза от камней. Эли кинулся назад в дом, придавил спиной дверь заднего хода. Выглянул в зазор между шторами, но увидел малярное ведерко, кисть, камни, разбросанные по заляпанной розовой краской надсоновской лужайке, — и больше ничего. Зазвонил телефон. Кто бы это — Гарриет Надсон?
Эли, у тебя на крыльце еврей. Это я. Чушь какая. Эли, я видела его своими глазами. Это я, я тебя тоже видел, ты красила альпийскую горку в розовый цвет. Эли, у тебя опять нервный срыв. Джимми, у Эли опять нервный срыв. Эли, это Джимми, я слышал, у тебя непорядок с нервами, приятель, тебе помочь? Эли, это Тед, Шерли говорит: тебе надо помочь. Эли, это Арти, тебе надо помочь. Эли, это Гарри, тебе надо помочь, надо помочь… Телефон проверещал последнее слово и заглох.
— Господь помогает тем, кто сам себе помогает, — провозгласил Эли и снова вышел из дому.
На этот раз он дошагал до середины лужайки и явил деревьям, траве, птицам и солнцу — себя, Эли, в этом одеянии. Но природе нечего было ему сказать, и он, крадучись, пробрался к живой изгороди, отделявшей его участок от поля за ним, продрался сквозь кусты, при этом дважды терял шляпу в зарослях. Напялив шляпу поглубже, он припустился бежать — нитяная бахрома билась о сердце. Промчал по зарослям сорняков и полевых цветов и, лишь добравшись до старой дороги, огибавшей город, сбавил скорость. А подходя с тыла к автозаправке «Галф», перешел на шаг. Он привалился к высоченному колесу грузовика без шин и передохнул среди нагромождения камер, проржавевших моторов, бензиновых канистр без крышек.
Расчетливо, сам того не сознавая, готовился к последнему отрезку пути.
— Ты как, папаша? — спросил здешний механик, обтирая замасленные руки о комбинезон: он что-то выискивал в груде канистр.
В животе у Эли что-то ёкнуло, и он потуже запахнул долгополый черный сюртук.
— Славный денек, — сказал механик и, завернув за угол, направился в гараж.
— Шалом, — прошептал Эли и сиганул к горке.
* * *
Когда Эли поднялся на горку, солнце уже стояло над головой. Он шел леском — там было не так жарко, тем не менее под непривычным костюмом его прошибал пот. Шляпа без подкладки стискивала голову. Дети играли. Они всегда играли: можно подумать, Зуреф их ничему иному и не учил. Из-под их шорт торчали ножки, такие худые, что при беге было видно, как движется каждая косточка. Эли ждал, когда они скроются за углом, чтобы выйти на лужайку. Но что-то — его зеленый костюм — не давало ждать. Костюм на крыльце: он облекал бородача, тот красил низ колонны. Рука его ходила вверх-вниз, колонна горела белым огнем. От одного только вида бородача Эли пробкой выскочил из леска на лужайку. И назад не обернулся, а вот нутро его обернулось. Он вышел на лужайку, но дети играть не перестали; поднеся руку к черной шляпе, он пробурчал: «Ш…ш…» — они, похоже, и не заметили его.
И тут до него дошел запах краски.
Он ждал, когда бородач повернется к нему. Но тот красил себе и красил. Эли вдруг представилось: если натянуть шляпу на глаза, а там и еще ниже — на грудь, на живот, на ноги, напрочь загородиться от света, он тут же очутится у себя дома, в постели. Но ниже лба шляпа не натягивалась. Обманывать себя он не мог — он здесь. И никто — как ни ломай голову, а винить некого — не понуждал его идти сюда.
Бородач водил кистью по колонне вверх-вниз, вверх-вниз. Эли посопел, покашлял, но бородач не шел ему навстречу. В конце концов Эли пришлось сказать: «Здравствуйте».
Рука прошуршала вверх-вниз и замерла, два пальца потянулись снять с колонны отставший от кисти волосок.
— Добрый день, — сказал Эли.
Волосок оторвался, шуршание возобновилось.
— Шалом, — прошептал Эли, и бородач обернулся.
Эли он узнал не сразу. Посмотрел, как Эли одет. Эли посмотрел изблизи, как одет бородач. И вот тут-то Эли — как ни дико — почувствовал, что он не один, а два человека разом. Впрочем, может быть, и один, но разом в двух костюмах. Бородач, видно, тоже запутался. Они долго смотрели друг на друга. Сердце Эли дрогнуло, а в голове все до того смешалось, что руки взлетели — застегнуть воротник, хоть рубашка была и не на нем. Полный бред! Бородач закрыл лицо руками.
— В чем дело… — сказал Эли.
Бородач подхватил ведро и кисть и кинулся бежать. Эли припустил за ним.
— Я и не думал вас ударить, — крикнул Эли вслед бородачу. — Остановитесь.
Эли поравнялся с бородачом, схватил его за рукав. Бородач снова вознес руки к лицу. На этот раз — в сшибке — оба забрызгались белой краской.
— Я хотел только… — Но в этой одежде он и сам не знал, чего хочет. — Поговорить, — сказал он наконец. — Чтобы вы посмотрели на меня. Прошу вас, хотя бы посмотрите на меня.
Но бородач рук от лица не отнял, с кисти на зеленый пиджак Эли капала краска.
— Прошу, прошу, — сказал Эли, но, что надо делать, не знал. — Скажите что-нибудь, говорите по-английски, — молил он.
Бородач попятился к стене, он все пятился и пятился, точно надеялся, что из-за стены протянется рука и перекинет его туда, где ему ничего не угрожает. Открыть лицо он отказался.
— Посмотрите, — сказал Эли, тыча в себя пальцем. — Вот — ваш костюм. Я буду его беречь.
Ответа не было — только под руками что-то слегка дрогнуло, и Эли заговорил так мягко, как только можно.
— Мы… мы переложим его нафталином. Вот тут пуговица оторвана. — Эли показал где. — Пришьем пуговицу. Вставим молнию… Прошу, прошу вас, хотя бы посмотрите на меня…
Он говорил сам с собой, это так, но разве он мог остановиться? Все, что он говорил, не имело смысла — и от одного этого переполнилось сердце. Тем не менее, если вот так болтать и болтать, как знать, вдруг он, да и сболтнет что-то, что поможет им понять друг друга.
— Посмотрите… — Он сунул руку под рубашку, извлек на свет бахрому с исподнего. — Я даже надел ваше особое исподнее… — сказал он. — Прошу, прошу, прошу, — выпевал он так, будто это было какое-то заклинание. — Ну, прошу же…
Под твидовым пиджаком ничего не шелохнулось, а вот текли ли из глаз бородача слезы, искрились ли они насмешкой или горели злобой, он не знал. И это его бесило. Вырядился дурак-дураком, и чего ради? Ради этого вот? Он схватил бородача за руки, оторвал их от лица.
— Вот! — сказал он — и в этот первый миг ничего, кроме двух белых капель — по одной на каждой щеке, — не увидел. — Скажите. — Эли прижал руки бородача к бокам. — Скажите, что я могу для вас сделать, я все сделаю…
Бородач стоял как вкопанный, выставляя напоказ две белых слезы.
— Все, что угодно, я все сделаю… Посмотрите, посмотрите только, что я уже сделал. — Эли стащил черную шляпу, потряс ею перед лицом бородача.
На этот раз бородач дал ответ. Он поднес руку к груди, вытянул палец, ткнул его в горизонт. И такая боль была в его лице! Можно подумать, воздух резал точно лезвие бритвы! Эли проследил, куда направлен палец, и за костяшкой, за кончиком ногтя его глазам предстал Вудентон.
— Что вам нужно? — сказал Эли. — Я принесу!
И тут бородач кинулся бежать. Но сразу же остановился, крутанулся, снова ткнул пальцем в воздух. Палец указывал туда же. И скрылся из виду.
Когда Эли остался совсем один, ему было откровение. Он не вопрошал, что оно значит, в чем его суть или откуда оно снизошло. Но во власти непривычного, неясного ему самому воодушевления пошел вперед.
* * *
Коуч-Хаус-роуд была запружена. Жена мэра толкала тележку с собачьим кормом от «Купи здесь» к своему фургону. Президент Клуба львов — шея его была обвязана салфеткой — запихивал монеты в счетчик перед рестораном «Перекусон». Тед Геллер грелся в солнечных лучах, отражавшихся от новой мозаики в византийском стиле у входа в его обувной магазин. Миссис Джимми Надсон в зарозовевших джинсах выходила из скобяных товаров Холлоуэя с ведром краски в каждой руке. В «Чертоге красоты» Роджерса за отворенными настежь дверями, насколько хватал глаз, виднелись ряды женских голов в серебристых патронах. Над парикмахерской вращался шест, там стригли младшего сынишку Арти Берга — он восседал на красной лошадке, его мать листала «Лук» — на ее губах играла улыбка: бородач сменил костюм.
