позвонила в больницу, узнала адрес и вышла из квартиры, решив разобраться с демонами попозже.
Третье письмо Вали брату
А все-таки, Костя, мы с тобой все еще дети. И когда я стану тетей, а ты дядей, маленькие Константиновичи и Константиновны (и, видимо, кто-то такой же –ич – и –вна) будет заезжать в чужие для себя дома. В раннем возрасте они будут открыто принимать почти каждого, кто подойдет к ним с улыбкой, нежным взглядом. Улыбнутся они, расцветут – и покорят сердца безвозвратно. Чем хорош ребенок – тем, что камня за пазухой не имеет. Те гигантские знания, что ему принадлежат, заперты на ключ, а ключ в Неве. А когда он его найдет – то ничего внутри и не останется чудесного. Так никто и не узнает, чем же еще прекрасен любой малыш, будь хоть светел, черен или рыж, насуплен по большей части или задорен, растут ли у него волосы или уже выпадают к первому году, сколько зубов, какая температура, какие прививки и как стираются его ползунки. А вот малыш вырастет, закроется от мира – и получится странный, но мирный человечек, почти кроха ростом под два метра, а окружающие только знают, что жалеют его. И правильно жалеют – никто не будет защищать такого только потому, что на челе его виднеется печать безумия.
И иной не будет запираться – а сразу толкнет дверь ногой, расшибет, щепки сожжет, себя обогреет, о победе возвестит. И такому тоже никто не поможет. Потому что тем, кто сразу показал самостоятельность, не к чему посторонние руки.
Куда же двигаться нам, куда двигать – их? Кажется, найди баланс, будь ребенком, тянись к каждому, но будь взрослым и сам помогай другим. А сколько лет-то тогда пройдет, пока наш баланс сойдется с мировым и превратится в идеальный? Сплошные жертвы – вот что такое добродетель. Погубил себя на капельку – ужо герой. Ну, так тогда любой неяпонский камикадзе без головы с крохотным жалованием – тоже глава эпоса.
Жду, когда приедешь, наверное, сильно ты изменился. А я, наверное, не смогу так вот меняться. Мне обязательно надо родить ребеночка. Да только нет никого, кого можно взять в мужья (простодушно проявила свой феминизм). Кабы только желание это не проявилось настолько сильно, что все критерии отпали само собой. Я тебе вот ругаю за прошлые письма, а ты меня все-таки ругай, наверное, потом спасибо схожу. Не надо, видимо, в каждом видеть если не хорошего человека, так неплохого. Ценить надо настоящее внимание, уметь его отличать от ложного…
P.S. Подумала, что будет прекрасно – и одновременно ужасно, – сделать приписку о том, что видела сегодня. А видела я некоего юношу в возрасте от 10 до 12 лет. Он прогуливался в районе Адмиралтейства с престарелой тетушкой. Я шла к ним навстречу на Малую Конюшенную – и обратила внимание, что малыш что-то старательно пинает. То это штука перескочит с тротуара на дорогу, то улетит слишком далеко. Не особо при этом напрягая ножные мускулы, он отшвыривал предмет все дальше. Подходя ближе, я вдруг поняла, что это труп вороны. Тетушка посмотрела на меня взглядом, в котором читалось только лишь спокойствие – ни ужаса, ни страдания, ни понимания вообще. А я, борясь с тошнотой и ускоряя шаг, постепенно начинала вникать в следующую сентенцию: а с чего бы вообще взяли, что люди изначально хороши, честны, добры, искренни. Возможно, они уже в детстве – черствы и гадки в понимании взрослых. Только неразвитость, неумение вести себя в обществе мешает вывести всю злобу уже в первые годы. Возможно, вся жизнь – это вытеснение плохого – хорошим. Внешне может показаться, что ребенок уже отнюдь не ангел (или не аггел), а все более человек. Ну и пусть падает оземь, пусть стоит на ногах, пусть наверху будет у него дурной мир, а земля служит настоящей опорой для правильной жизни. Ведь именно дети могут обидеть просто так, могут потребовать вещь, которая родителю не по карману. Вытеснить чуждые интересы, оставить только свои.
Или я опять не права. Или все детство – сплошная пустота, на которой можно нарисовать и оценить все что угодно. Не осознавая, не давая оценку – как можно сделать плохо или хорошо?
Нервная Валентина.
Даша подумала, что она, она же знала, что Инны есть ребенок, который живет в том же городе, где раньше обе они жили. А теперь мальчик там – но с бабушкой. Она понимала, плохо понимала, наверное, и сейчас этот факт предстал перед ней во всей четкости и несправедливости.
– И что у тебя с рукой тогда?
– Перелом. В двух местах, – Инна медленно подняла голову и посмотрела исподлобья на Дашу. – А ты одна пришла?
– Нет, еще Руслан. Он внизу стоит. Тема где-то в очереди. Марина бежит.
– Марина?
– А что ты думала – все вокруг такие сволочи? Кстати, кому еще надо сказать?
– Маме, наверное. У тебя ведь был ее телефон? Или не надо, как думаешь? В меня что-то вкололи, кажется…
– Возможно, вкололи, я не в курсе. А маме, ох, ну, надо бы сказать… Инна… А ты… случайно упала?
– Наполовину. Ну, меньше, чем наполовину. И я напилась… И еще шеф выдал мне. Никакой Японии и вообще, кажется, никакого роста. И еще у меня нет друзей. Ой, Дашка, извини, ты чего?
Даша присела к ней на кровать и сказала:
– Говори тише, все же общая палата. Плачу я. Есть у тебя друзья. Просто друзья – это такая штука теперь. Они как доброкачественные опухоли – обнаруживаются только при рецидивах. А так их и вовсе нет. У нас же такой возраст – все там остались, в другом городе. Мы уже не можем – все, я перестала, да – не можем заводить новых. Приятелей, приятельниц, не больше. Кофе попить, на корпоративке посудачить, переспать по пьянке, но не позвонить поздно ночью, не помочь привезти шкаф с окраины города, чтобы его поднять на пятый этаж. Ну, ты понимаешь. Наверное, надо уже заводить семью, потому что тут-то и остается все светлое. Крепкая дружба, равное сосуществование, никаких подковровых бомбардировок… Хочешь, Марину позову?..
– Ну, зови. Только я, наверное, усну скоро. У меня ведь еще и голова болит после вчерашнего алкоголя.
– Ну, мы тоже не спали.
– Почему?
– Эмм, ну так, суматоха и так далее. Позже расскажу, – и чмокнув Инну в щеку, Даша поспешила вон из палаты. Она не была уверена, что сюда можно ходить по очереди столько времени.
Марина сидела, ожидая своей очереди. Руслан поднялся наверх, Даша, как он сказал, уже болтала с Инной. Она же пила двойной кофе и читала
