Судьба словно стиснула в кулак всех вокруг. Кто окажется в ладони, будет жить. Кто попадёт между пальцами – канет в текучее время, истлеет и сгинет. Злая удача. Кто первым сказал это? Старый колдун, умерший в доме среди белых деревьев с листвой, чей запах уже исчез из памяти? Или полупьяный валит, умерший в снегу?
Снег тоже ушёл из живой памяти. Можно вспомнить сотни слов, обозначающих его. Но от них не будет нечаянного холода на ладонях, мягкого хруста под кожей сапог. И обманного, обволакивающего тепла, лжи, обнимающей плечи и тянущей на ту сторону, в мёртвые залы Холоднолицей.
Она насмехалась, звенела серым льдом. Звала танцевать. Потому Инги не умер в метели, плясавшей над камнями Трондхайма, на поле, где люди кромсали и грызли друг друга, барахтаясь по пояс в снегу. Потому проклял её и встал, когда ночь смешала небо и землю, сбросил с себя гору снега, побрёл, слушая ветер. И услышал в нём стон.
Мятеща оставил на том поле половину лица и всю душу. После того Инги много раз жалел, что не дал ему умереть, вытащил его, уже шагнувшего за порог ледяного зала. А может, вытащила его как раз Она, та, которой он оставил в залог знак нового бога? Она взяла недёшево и с Инги. Воистину, злая удача: тогда немногие спасли всех, вырвали у зимы победу и землю, но Инги, так и не ставшему ярлом, радости победа не дала. Месяц его тело было черней, чем у рабов-зинджей. Распухло, мёртвая кожа обваливалась лохмотьями. Пожалуй, Инги выглядел страшнее Мятещи, лишившегося левой щеки, уха и носа. Опухоль сошла чёрной водой, на месте умершей кожи родилась новая, толстая и белая, но когда Инги, радуясь спасению, выглянул за дверь – первое же прикосновение снега обожгло кожу пламенем. Она раскраснелась, пошла волдырями – а потом будто налили в кости горячего свинца.
Вот так и случилось, что могучий Ингвар Рагнарссон, кровью и сталью вырвавший у истерзанной усобицами Норвегии землю прадедов, еще до первой осени сбежал с отвоёванной земли, кусая от ярости губы, ёжась на ветру. Те, кого кормил жизнями, снова посмеялись над ним. По сравнению с этим Мятещино безумие – сущий пустяк. Всего-то убить хоть что-нибудь теплокровное, ощутить под пальцами живое, перестающее быть живым, – разве большая плата за рассудок, за возможность целый день говорить и понимать сказанное? Правда, на кораблях, когда не осталось пленников и за весь день не смогли поймать ни единой чайки, дело обернулось скверно. Очень скверно.
Инги вздохнул – и снова услышал шаги снизу – лёгкие, пританцовывающие. Неугомонный мальчишка. Думает, никто не смотрит на благороднейшего из благородных правнуков кастеляна, и можно, высунув от сосредоточенности язык, попрыгать с камня на камень.
Инги даже левый глаз чуть приоткрыл, подсмотреть. Так и есть.
– Господин, господин! – заголосил Хуан, ничуть не запыхавшийся от крутого подъёма. – Я им сказал, и они разошлись все. А можно мне с вами?
– Так я же разрешил тебе. Раз разрешил, значит, пойдём. Только ты сперва ещё исполни, что я скажу.
– Исполню!
– Посчитай до дюжины дюжин.
– По-кастильски? – Голос Хуана задрожал.
– По-арабски.
– Вахид, иснан, саляса… саляса, ар… арбаи, нет, арба… господин, я не…
– Считай! – приказал Инги и снова закрыл глаза.
Пока мальчишка будет считать, сбиваясь и кусая губы, Леинуй успеет дойти до порта, а лучники – слезть с деревьев и спрятать луки. Может, никто ничего и не заметит и не донесёт купцам. Впрочем, едва ли их соглядатаи настолько наблюдательны. А из своих никто не проболтается. Недавно пришедших на такие дела не берут, а давние… давние – они все как кусочки души. И понимают с четверть слова, и не думают даже, чтоб уйти. Может, так оно и есть – малые, слабые души прилепляются к большой и сильной, срастаются с ней, уже не думая о подчинении и начальстве. Просто живут, как пальцы на руке – когда здоровы, то довольны, когда больны, непослушны. Но кто же захочет вреда своим собственным пальцам? А Хуан – он как мизинчик, тонкий и шустрый. Но твёрдый, как кремешек.
Инги вдруг вспомнил своего сына, тронутое огнём лицо Вирки – и скрипнул зубами.
– Господин? – спросил Хуан испуганно. – Я неправильно считаю?
– Ты правильно считаешь, – сказал Инги, открывая глаза. – Но нам уже пора. Пойдём.
Хорошо б и идти, закрыв глаза. Слушать разноголосый гам, ощущать подошвами плотно утрамбованную глину, разогретый песчанистый камень. Различать, как, вплетаясь в людской толк, чуть слышно журчит рыжая вода в канавке. А вот мяукнул испуганный кот. Терпко пахнет свежим навозом, скверно выделанной кожей. Прогорклым маслом, сладкой овощной гнилью. Жареным луком.
Так и дальше – вниз, вниз по улочкам, к крепостной стене, затем снова вдоль неё, к Горным воротам и к старой фондуке подле них. Инги глянул на солнечные часы над воротами: тень уже подползла к третьему часу.
– Мы куда, господин? – спросил Хуан нетерпеливо.
– Мы уже пришли, парень. Подождём немного. Сегодня вечером у нас гости. Им будет приятно увидеть знакомое лицо. Давай-ка отойдём в тенёк. А то и я уже перегрелся.
– Вы же никогда не устаёте от солнца, господин. Вы нездоровы?
– Хуан, ты совсем как маленький. – Инги качнул головой укоризненно.
Хуан тут же насупился. Но хлопнул вдруг себя по лбу, рассмеялся:
– А я сразу не догадался, ну!
– А ты догадывайся. Догадливые дольше живут, – сообщил Инги серьёзно.
Мальчишка, ухмыляясь, ступил в тень – и будто растворился, впитался в красную глину. Удивительный он всё-таки. Из всех пришедших на этой земле – самый-самый. Смышлёный, верный и смертоносный – смуглое чудо с глазами цвета моря.
Всё же благодатный здесь край. Даже на северных плоскогорьях, где знать давно забыла язык предков, жить хорошо. Вода и солнце, холод, но без белого проклятия, весна как костёр и люди с огнём в глазах и венах. Земля дерзких и яростных, земля хорошей стали. На севере, там, где внешнее море несёт холод и туманы, где к известняку скал цепляются кряжистые, крученые дубы, родится сильное железо. Там живут странные люди – будто осколки прежнего света. Их язык так и не всплыл из памяти, не отозвался узнаванием. Но у них нет золота, и железо не стало для них родным. Среди них нельзя было оставаться надолго. А чтобы жить среди их хозяев, гнездящихся в замках среди ущелий, следовало прокладывать себе путь мечом, платить десятками жизней. Но золота не было и у них. Золото им привозили с юга, и у золота этого был вкус солнца и соли, вкус медленного яда, ввергающего в безумие. В стране замков пришлось прожить много месяцев и дорого заплатить. Но под стенами и нашлось то, чего искал так долго и тщетно.
Именно там начинался путь золота. Инги казалось: этот путь виден сквозь полуприкрытые веки, в сетке жилок, просвеченных солнцем. На севере – тонко и зыбко, но чем дальше на юг, к громадам гор у искристого моря, – тем плотнее, ослепительнее. А посреди, на плоском плато над речной долиной, золото встречалось с ядом. Там из продолбленных в земле нор рабы вытаскивали застывшую кровь земли и жгли её в тиглях, высвобождая живое серебро. Иногда земная кровь источала его, потея от тяжкой духоты глубин. А изредка – и губительнее всего – живое серебро собиралось в щелях и полостях и, раскрытое, дышало на добытчиков ядом.
