Последние строки – новый вызов невидимому противнику, снабженный моей растиражированной подписью, – я сочиняла, уже въезжая по совершенно пустому темному шоссе на милую Келавай-роуд.
…Дневной концерт в Таун-холле я, конечно, слушала плохо. Кажется, то был Шуберт, на радость сидящим прямо и не шевелясь китайцам в жестких воротничках, а потом какие-то песенки – в утешение компании юных англичан, положивших ноги в неглаженых брюках на невысокие спинки передних кресел.
Выглядела я, конечно, неплохо – особенно со скидкой на вчерашние переживания. В резной раме зеркала на лестнице по пути в концертный зал я с неискренним равнодушием взглянула на юную леди с экзотически темноватой кожей, оттененной очень яркой губной помадой. Не то чтобы очень красивой, но… На этой леди хорошо смотрится строгий голубоватый матросский костюм и длинный невесомый шарф на горло, спадающий сзади ниже талии. Да, да, я бываю очень мила, особенно благодаря чуть выпяченной нижней губе. А нос любопытной птицы… был бы просто великолепен, если бы еще эта птица не потратила вчера зря мощную дозу этого самого любопытства.
Как же это могло все-таки произойти – след казался таким отчетливым, и вдруг на моем пути выросла стена.
Причем стена необъяснимая. Теперь-то я понимала, что Леонг принял меня в один из самых серьезных для китайца священных дней – принял немедленно. Что было практически невероятно. Либо – служило сигналом, что дело, которым я занята, для него очень, очень важно.
Кстати, где-то в разговоре мелькнула некая фраза, которая может кому-то показаться несущественной… да, «мы весьма заинтересованы в успехе вашей газетной работы». Ведь он же это сказал!
Китаец может говорить часами, не сказав вообще ничего. Но бывает, что все как раз наоборот. Каждая фраза имеет значение, иногда не одно. Если она, конечно, помещена не в начало и конец беседы. А иногда и там говорятся очень важные вещи.
Человек, который мгновенно согласился принять меня в ночь голодных духов, почти со стопроцентной гарантией в некоторые из своих фраз вкладывал серьезный смысл. Вопрос – в какие именно? Пустой болтовни в этом разговоре наверняка было совсем немного.
Что же он все-таки дал мне понять, перед тем как начал выпроваживать с пустыми разговорами о благородной деятельности своих ассоциаций?
Например, что очень хорошо знает, о чем я его спрашиваю.
И еще была эта фраза – город волнуется. Ну, да, это намек, что и сам Леонг мог бы поволноваться вместе с городом.
Еще… он очень ясно заявил мне: палочками для еды войну не выиграешь, палочками мы не убиваем, а едим. И добавил – «и только». В таком разговоре даже такие мелкие добавки выглядят совсем не мелко.
И действительно, если бы было очень нужно, то эти люди могли приобрести хоть пулеметы, хоть пистолеты-автоматы с маленькими смешными дисками под стволом, как в Чикаго. Если они уже не складированы где-то среди китайских улиц.
А страшный колодец? Как понять Леонга, показавшего мне его в ответ на мой невежливый вопрос о том, не знает ли хоть кто-то (кроме него) какие-то секреты Ги Хиня?
Видимо, ответ был очень простым: «никто». Леонг хотел наглядно показать мне, что Ги Хинь – прошлое и секреты его – прошлое.
И это – притом, что я прямо сказала ему, что хотя бы один секрет уж точно выбрался наружу из колодца, через старую фотографию, например? Нет, он не мог мне не поверить. Весь город знает про палочки для еды. И если бы он считал меня свихнувшейся, то просто вообще не стал бы со мной говорить.
Нет, он меня очень хорошо слышал и все понял. И все же дал свой довольно наглядный и запоминающийся ответ. Что же такой ответ мог значить?
У меня начало возникать впечатление, что смысл в этом ответе был, и, возможно, не один, а два. Или искать мне ничего не следует – потому что все похоронено, или искать надо не там, где я это делаю. Здесь ответа нет, здесь тупик, давно закрытый колодец.
Еще один, с первого взгляда неуловимый, подтекст некоторых слов Леонга начал беспокоить меня.
Примерно так: сегодняшние триады знают, что происходит, и даже заинтересованы в моем успехе. Но дело это не их – их дело благотворительность, литература, спасение жертв опиума и так далее. То есть, по сути, он сказал мне: «Это не мы».
А тогда кто? Какая интересная банда – полиция ее выловить не может, триады трогать не хотят.
А если еще вспомнить, опять и опять, слова Лайонелла Стайна насчет того, что «нет такой банды», с которой у полиции не было бы контакта… Что – все всё знают, но сделать ничего не могут?
И опять дикая, странная версия происходящего стала прокручиваться в моей голове под звуки скрипок. Я поняла, что мне теперь просто придется уделить ей внимание. Даже при том, что моя версия совершенно не объясняла главного – зачем, почему мой противник все это делает? Каким его интересам, как он решил, угрожали англичане из Калькутты, даже если на самом деле они не угрожали ничему?
Что ж, как минимум благодаря Леонгу (и Ричарду Суну) я уже знаю, по какому пути идти не надо. Тоже результат.
Я улыбнулась улыбкой мудрого и хитрого человека. Враг задрожал бы, увидев эту улыбку.
Вспомнив о враге, я на всякий случай оглянулась – кто там, в зале, сидит кроме меня. И обнаружила, что оркестр сыграл уже финальное «Боже, спаси короля», все аплодируют, встают, идут к выходу. Музыка кончилась.
А я поехала в газету, узнать, заслужила ли я респектабельный гонорар.
…На лестнице, по которой я двинулась вверх, к логову великих журналистов, меня ждало прекрасное зрелище – танцующий полицейский.
Лайонелл Стайн, человек с седым ежиком волос, как юноша, вприпрыжку и зигзагом двигался по ступенькам вниз, еле касаясь их подошвами. Неплохо для его возраста. Теннис? Футбол? Охота на тигров?
Сухой приятный щелк его кожаных подметок наводил также на иные мысли – например, что нам в кабаре неплохо было бы найти постоянного степ-дансера, с тростью и соломенной шляпой.
– А, – чуть рассеянно устремил он на меня с верхней площадки прозрачные глаза. – Какой хороший день, госпожа де Соза.
И тут, под этим взглядом, я почувствовала, что надо ведь что-то говорить и делать. В конце концов, с этим человеком мы о чем-то беседовали и даже почти договорились: что Амалия де Соза против Британской империи – это смешно, что как только у меня мысли придут в порядок, я зайду к нему как к другу и начну обсуждать почетные условия капитуляции Элистера.
Но ситуация с тех пор несколько изменилась. И что мне делать теперь? Знает ли этот человек, что перед ним – доверенное лицо того, кто участвует в увольнении губернаторов и разрешении самых немыслимых кризисов? Стайн – заместитель начальника полиции города. Видимо, что-то про меня он знает. Ведь это он снимал с дежурства констеблей, устроивших себе посты возле моего офиса и дома. И что дальше? Какая глупая ситуация.
А он, все так же танцуя вниз по ступеням, уже был близко, совсем рядом со мной.
– Два-три дня, – сказала я ему, чтобы что-то сказать. – Мне надо еще два-три дня. А потом вы получите то, что я вам обещала.
Стайн удивился. Я с удовольствием наблюдала, как эти серые глаза становятся замкнуто-нейтральными, неподвижными.
– Я ведь обещала фокстрот, – напомнила я. И получила награду: стремительный бег сеточки морщин от углов глаз по всему лицу.
– Я обязательно приду к вам – о многом пора поговорить, – крикнула я уже ему в спину.
Он, не оборачиваясь, поднял вверх ладонь, как римлянин. И продолжил свой летящий спуск по лестнице.
За Стайном осталось облако несильного, но приятного мужского запаха – немножко табака, чуть-чуть хорошего мыла и одеколона, что-то еще очень военное.
С мстительным удовольствием я поняла: он не знает, что мне сказать.
Отлично.
Итак, рано или поздно мне пришлось бы подойти к этой ситуации вплотную: у меня есть два очень, очень странных друга в полиции. Один, Лайонелл Стайн, провозгласил себя таковым недавно, уговаривая меня прекратить заниматься ерундой. Второго, Тамби Джошуа, я считала другом с детских лет. С обоими надо всерьез говорить, потому что вопросов все больше, вот только привести мысли в порядок – и вперед. Может быть, это будет не через два-три дня, а гораздо раньше. А сначала – разобраться, как они оба себя вели во всей этой истории: тут много странностей. И затем – придумать, как вытащить их из здания полиции и вообще сделать так, чтобы разговор прошел на моей территории, на моих условиях, так, как я хочу.
