В августе 1824 года, сопровождая меня в Школу дочерей духовенства в Кован-Бридж, папа не мог знать, какие ужасы ожидают нас с сестрами и какое губительное воздействие окажет на семью наше пребывание там. По всей видимости, он считал немалой удачей, что сумел наконец найти заведение, где его дочери получат образование за разумную плату. Новую школу, основанную для дочерей священников евангелической церкви, поддерживали самые выдающиеся люди страны, и плата оставалась низкой благодаря сбору средств по подписке.
Моей сестре Марии было десять лет — всего на два года старше меня. Однако благодаря своему прелестному бледному личику и облаку длинных темных волос, своей любви к учебе и семье и блестящему уму (она могла полемизировать с отцом по всем злободневным вопросам) Мария всегда казалась мне очень взрослой и мудрой и служила образцом хорошего поведения для остальных сестер. Именно семилетняя Мария сжимала меня в объятиях, когда наша мать умерла, именно она утешала меня, когда я тревожилась о будущем. Хотя тетя Бренуэлл самоотверженно покинула родной Корнуолл, чтобы позаботиться о нас, она была строгой и взыскательной женщиной. В отношении чувств маму нам заменила Мария, и я обожала ее.
Элизабет, на год старше меня, также была милой сестрой и почтительной дочерью; я любила ее и восхищалась ею. Элизабет была общительнее Марии, она обожала веселые игры, ей нравилось помогать на кухне, а ее заветной мечтой было получить в подарок красивое платье.
В ту весну мы все переболели корью и коклюшем. Поскольку Мария и Элизабет оправились первыми, они первыми же поступили в школу. Через месяц папа отвез к ним меня. Тогда я ничего не знала о школах, ни хорошего, ни плохого; знала только, что в восемь лет увижу мир за пределами родного дома, и подобная перспектива волновала меня.
Школа дочерей духовенства располагалась в сорока пяти милях от Хауорта в крошечной уединенной деревушке Кован-Бридж. В этом большом, построенном у моста каменном здании из кирпича и камня с видом на ручей и бесконечную вереницу низких лесистых холмов когда-то мастерили катушки. Его мрачная холодная утроба стала на первом этаже вместилищем просторной классной комнаты с высокими потолками, а наверху — обширного дортуара, где более пятидесяти учениц спали по двое в тесно поставленных койках.
Основатель и директор школы, знаменитый преподобный Карус Уилсон, был огромной глыбой черного мрамора с пронзительными серыми глазами под кустистыми бровями. Он появлялся в классе без предупреждения, отчего ученицы и учительницы безмолвно и почтительно вскакивали, и величественно изрекал множество критических замечаний касательно старания и внешнего вида как учительниц, так и учениц. Через несколько недель после моего приезда, к моему ужасу и к отчаянию сестер, он послал за парикмахером и остриг их длинные прекрасные волосы. Главной целью его визитов, однако, было неистовое желание преподнести очередной урок религии и морали на злобу дня.
— Предназначение этого заведения, — сурово произнес мистер Уилсон однажды, — не баловать тело и не приучать вас к роскоши и потворству; школа основана исключительно для вашего духовного развития, поскольку это путь к спасению вашей бессмертной души.
Прежде я мало размышляла о небесах или аде, но суровый подход мистера Уилсона, его ужасные посулы вечных мук оказали совершенно обратный эффект. На всю жизнь я приобрела страстное отвращение к любым религиозным доктринам, осуждающим свободу мысли или выражение чувств.
Повседневный школьный распорядок был строгим. Каждое утро мы вставали в темноте под громкий звон колокола, одевались в тусклом, мерцающем свете тростниковой свечи в одинаковые закрытые нанковые[56] платья и коричневые холщовые передники, равно неудобные и некрасивые. После полутора часов нудных утренних молитв следовал несъедобный завтрак, затем начинались уроки. Методы преподавания были примитивны: ученицы в зависимости от возраста собирались группами вокруг учительниц, и те вслух излагали идеи, которые нам следовало зазубрить и механически повторить. Поначалу я находила это сложным, поскольку не имела опыта зубрежки, а невразумительное бормотание других классов в огромной гулкой комнате очень отвлекало. Со временем я наловчилась выполнять положенные мне задания; учеба оказалась самой несущественной из проблем.
Мне было очень жаль, что отец, отвезя нас с сестрами в школу, не пробыл достаточно долго и не оценил в полной мере отвратительные жилищные условия, суровую дисциплину и многочисленные тяготы в отношении пищи, которые нам приходилось сносить каждый день.
Еда была ужасной, но все равно ее не хватало; мы почти умирали от голода. Повариха оказалась грязнулей, она даже не всегда вычищала кастрюли, прежде чем использовать их повторно. На обед обычно подавали водянистое рагу из вареного картофеля и кусочков испорченного жилистого мяса с таким гадким вкусом и запахом, что я не могла его есть и на много лет вперед потеряла вкус к мясу. Каша за завтраком не только часто подгорала, но и содержала множество ошметков чего-то непонятного и сального. Молоко часто прокисало, а на ужин выдавали маленькую кружку кофе и ломтик серого хлеба, да и тот обычно отнимали изголодавшиеся старшие девочки. Кроме этого нам полагался только стакан воды и кусок малосъедобной овсяной запеканки перед вечерними молитвами.
Несмотря на мою глубокую убежденность, что религия — величайший источник жизненной силы и должна быть краеугольным камнем любого образования, неразумно долгие часы молитв, проповеди и уроки Священного Писания, в особенности на голодный желудок, скорее препятствовали, чем способствовали спасению наших бессмертных душ.
На второй неделе пребывания в Школе дочерей духовенства во время дневного часа для игр я наблюдала, как другие девочки бегают по садику, напоминающему монастырский. Я заметила, что моя сестра Мария спряталась от солнца в тихом уголке под крытой верандой. На ее коленях лежала книга, но она не смотрела в нее; вместо этого она уставилась вдаль, куда-то за пределы высоких стен, снабженных защитными шипами. Я упала на каменную скамейку рядом с сестрой и спросила:
— О чем задумалась?
Мария удивленно и смущенно улыбнулась.
— Я думала о доме.
— О! Скорей бы вернуться домой! Я надеялась, что мне здесь понравится, но ошиблась.
— Неважно, нравится нам здесь или нет, Шарлотта. Важно только хорошо учиться и получить достойное образование, ведь другой школы папа не сможет себе позволить. Тебе известно, кстати, что он дополнительно заплатил и теперь нас с тобой выучат на гувернанток?
— Гувернанток? — Я поморщилась. — А Элизабет? Она тоже будет гувернанткой?
— Нет. Папа говорит, что Элизабет, когда вырастет, станет прекрасной хозяйкой дома. Нам с тобой повезло, Шарлотта. Мы узнаем намного больше, чем другие девочки. Мы должны трудиться изо всех сил, учить все, что велено, всегда быть опрятными, чистыми и пунктуальными и стараться не досаждать мисс Пилчер.
Мисс Пилчер, преподававшая историю и грамматику в третьем классе, была невысокой хрупкой женщиной. Из-за обветренного, вечно измученного лица она казалась на десять лет старше своих двадцати шести. Она спала в комнате, примыкающей к дортуару, и следила, чтобы мы пристойно одевались и вовремя являлись на утренние молитвы; эта обязанность весьма ее тяготила. К тому же она питала особенную неприязнь к Марии, которую, к моему смятению, постоянно наказывала даже за самые незначительные проступки.
Если Мария отвлекалась на занятиях, мисс Пилчер ставила ее на стул посередине комнаты на весь день. За беспорядок в комоде она прикалывала предметы нижнего белья к платью сестры и привязывала на лоб картонку с надписью «Неряха». Мое сердце горело от боли и ярости при виде подобной несправедливости, но худшее ждало впереди. Дважды я наблюдала, как Марию секли розгой — перевязанным пучком веток. Опасаясь розги, все ученицы вели себя крайне почтительно, и все же мисс Пилчер нравилось применять ее даже по самым ничтожным поводам. Я смотрела в бессильном ужасе, вздрагивая при каждом из двенадцати резких ударов по шее Марии, но сестра спокойно и мужественно перенесла испытание, дав волю слезам только тогда, когда тихо вернула презренную розгу на место.
Каждый день я молилась, чтобы папа приехал и вызволил нас из заточения. Однако когда папа навестил нас в конце ноября, он привез с собой шестилетнюю Эмили. Его пребывание было недолгим, нам позволили лишь краткую встречу. Я так много хотела ему рассказать, но Мария взяла с меня обещание держать язык за зубами.
Мистер Уилсон нанял новую начальницу, которая теперь заведовала школой. Мисс Анна Эванс была высокой и красивой тридцатилетней женщиной, всегда безупречно одетой; также она обладала чувствительной натурой. Я испросила позволения разделить кровать с Эмили, чтобы было легче приглядывать за ней, и мисс Эванс удовлетворила мою просьбу.
