- Жалко человека, - сказала Эра, глядя через, незакрытую дверь на тощую, перекошенную в сторону чемодана спину. - Мне кажется, что этому человеку впервые в жизни повезло: достал отдельную комнату на бархатный сезон. И вот - на тебе! Приехали какие-то ушкуйники, налетели, отобрали.
- Курицу, которую ты съела за обедом, тебе тоже жалко? - спросил Овцын.
- Жалко, - сказала Эра. - Но куда от этого денешься.
- Вот именно! Никуда от этого не денешься, и нечего страдать по поводу того, что законы жизни суровы. Они - законы. Их надо соблюдать. Иначе останешься без курицы.
- Может быть, это и верная философия, по гнусная, - поморщилась Эра - Почему необходимо было выгнать человека ?
- Потому, что ты беременна, глупая девчонка,- сказал он сердито. -Прошлый раз мы с Соломоном жили в том самом сарае и не жаловались.
Она посмотрела на его сердитую физиономию и улыбнулась.
- Я люблю, когда ты называешь меня глупой девчонкой. Это у тебя получается очень ласкательно. Пойдем на пляж.
Не было в поселке дома, расположенного удобнее, чем дом Евсеевны. Он стоял в самом конце Виноградной улицы, упирающейся в рощу реликтовых, нигде больше в мире не растущих сосен. Метров двести довольно прямой тропинки через рощу, мимо зарослей ежевики и диких яблонь - и начинался пляж, почти не освоенный приезжими. Приезжие теснились на цивилизованных, оборудованных лежаками и тентами, обнесенных каменным парапетом пляжах левее острого мыса Пицунда, от которого местность получила название. Постепенно цивилизация подбиралась и к дикому пляжу: у самого мыса высились над рощей три остова будущих пансионатов. Они строились уже два года, и любопытный, хоть раз посмотревший на темп работы, не имел оснований опасаться, что в ближайшие три года дикому пляжу угрожает нашествие пансионеров.
Они прошли тропинку, спугнув с солнечного места ушастого зайца и перешагнув через серую, как бы покрытую пылью змейку, которая не пожелала удаляться, а только подняла голову и раскрыла пасть, предупреждая, что не простит, если ее заденут. Сосны, каждая с жестяным инвентарным номером, шумели ветвями высоко над головой. Очень гармонично рокот моря влился в шум сосен, сперва он был чуть уловим, потом оба звука слились, и по мере приближения к морю рокот все нарастал, а шум сосен слабел и, наконец, совсем растворился в грохоте волн.
Бросив сумку и одежду, они вдоволь поплавали и только после этого принялись расстилать одеяло и искать прохладное место для бутылки с пресной водой. Людей на пляже было немного, лежали они далеко друг от друга, а поэтому почти все женщины избавились от бюстгальтеров, а входя в воду, оставляли на берегу и остальное. Убиенное солнце, хоть и сентябрьское, жестоко палило, и вскоре опять пришлось погрузиться в море. Вернувшись, увидели, что в тени сумки пристроилась остромордая, черная с белым животом собачонка неопределимой породы, но и не дворняжка, потому что признаки многих благородных кровей у собачонки имелись. Короткие кривые лапы и продолговатое туловище были заимствованы от таксы, длинная, очень мягкая шерсть - от японского хина, прямой пушистый хвост свидетельствовал о родстве с сеттерами, а острая мордочка со стоячими ушами не оставляла сомнений в том, что и шпицы к этому произведению причастны. И все-таки собачонка при всем своем нелепом облике была очень мила.
- До чего ж ты, кума, уродлива, - сказал Овцын. - И небось блохаста.
- Очень красивая собака, - возразила Эра. Она легла и стала гладить собачонку, перебирая пальцами густую, даже на вид очень нежную шерсть. -Никаких у нее нет блох. Мы ничего не взяли поесть?
- Дай ей попить, - сказал Овцын. - Видишь, как она разевает пасть.
Эра принесла бутылку, налила воды в ладони, и собачонка вылакала
воду, опять раскрыла рот и часто задышала, глядя на Эру выразительными карими глазами, полученными тоже не от кавказских дворняг. Эра наливала в ладонь воды еще и еще, а потом собачонка закрыла пасть и повернулась на спину, подставив живот, чтоб почесали. Умиленная собачьей доверчивостью Эра стала чесать ей живот, приговаривая ласковые слова. Потом она нашла четыре палки, воткнула их в гальку и прикрепила сверху полотенце. Собачонка все поняла и улеглась в тень. Она свернулась, прикрыла хвостом нос и задремала.
- Ты думаешь, она ничья? - спросила Эра.
- Я ничего не думаю, - сказал он.
- А я думаю, - покачала она головой. - Я всегда очень любила собак. И хотела иметь собаку. Но сперва не разрешали родители. Они считают, что собаки - разносчики инфекции. Потом мне негде было держать. А когда стало, где держать, - некому смотреть за собакой. Я ведь часто езжу.
Он приподнялся на локте и взглянул на нее вопросительно:
- А теперь появился я, есть кому смотреть, и ты хочешь завести собаку? Я правильно понял?
Эра опешила, вдруг порывисто обняла его, прижалась, стала говорить;
- Прости, прости меня! Я ничего такого не думала, ты неправильно понял...
Он отодвинул ее.
- Уймись. Мы здесь не одни, хоть пляж и дикий. Не приручай собачонку, потому что нам очень скоро станет не до собак. А мы ответственны за того, кого приручаем.
- Уходи, противная собака, - сказала Эра совсем не тем тоном, каким следовало бы. - Ну, уходи же.
- Проваливай, - добавил Овцын с улыбкой, но другим тоном, и собачонка покорно поднялась, оглядываясь, затрусила наверх, к роще.
Эра отвернулась и стала смотреть в море.
- Еще одно существо обидели, - сказала она.- И кого? Собаку. Пожалуйста, не убеждай меня, что от этого ей же лучше. Я сама знаю, не думай, что один ты умный. Скажите пожалуйста, - Экзюпери читал, эрудит тамбовский.
- Почему тамбовский? - засмеялся он.
- Сам догадайся, если ты эрудит, - сказала Эра.
Собачонка не убежала совсем, она прилегла под кустиком на краю рощи. Когда они пошли домой, собачонка пристроилась вслед. Эра часто оборачивалась и говорила:
- Ну, и зачем идешь? У нас тебя никто любить не будет.
А собачонка все равно шла, обирая длинным хвостом колючки.
Увидав это нелепое существо, Евсеевна всплеснула руками, запричитала басом:
- Хорошая ты моя, жемчужинка ты моя, родная ты моя Розочка! Золотая ты мои собачка, где же ты два дня от своей несчастной хозяйки пропадала? Я ли тебя не кормлю, мою маленькую, я ли тебя не жалею, я ли тебя не берегу, мое сокровище?!
Она всхлипнула, и, воспользовавшись паузой. Эра спросила:
- Это ваша собака, Таисия Евсеевна?
- Моя, моя собака, золотая девочка, - снова залилась Евсеевна. - Уж как я ее люблю - больше жизни, как жалею! Что сама ем, тем и Розу кормлю. Ни в чем она у меня недостатков не терпит. Где ты ее нашла, красавица моя?
- На пляже, - сказала Эра. - Подошла к нам, легла рядышком.
- Вот куда удирает, паршивка! - нахмурилась Евсеевна. - Опять щенков принесет от кобеля вислоухого. Что я с ними делать буду, беззащитная бабенка?..
Вечером Роза поскреблась лапкой в дверь. Эра впустила ее в комнату и кормила леденцами, пока не опустела коробка. Потом скормила собаке печенье. Всю ночь собака проспала на коврике, а с рассветом, когда проснулись и загорланили Евсеевнины петухи, она, деликатно тявкая, попросилась на улицу. Собака приходила каждый вечер, кушала конфеты и печенье, засыпала на коврике и уходила утром по своим собачьим делам. Днем она провожала их на пляж.
- Боже мой, - вздыхала Эра, - кажется, я полюбила собаку Розу.
5
Прошла неделя, и Овцын почувствовал, что сыт по горло и пляжем, и бездельем, и вечерними пирушками с Евсеевниными приятелями, на которые его с Эрой Евсеевна приглашала со слово обильным радушием, граничащим с насилием. Коробило от прекрасных восточных глаз собутыльников, вспыхивающих плотоядным пламенем при виде его жены. Но отказываться от приглашений было невозможно, Евсеевна смертельно обиделась бы, а в ненависти она так же неистова, как и в приязни.
- Никого отдыхающих не желаю за столом видеть, только тебя, сердце ты мое, и жену твою красавицу! - повторяла Евсеевна.
Приходилось идти, хоть и до чертиков опротивело уже горьковатое Амвросиево вино, пряная, не по-русски пахнущая еда, а особенно непременные к каждому стакану тосты, длинные и извилистые, как горные тропы.
- Трудно с ними белому человеку, - вздыхал покуривавший на завалинке у своего сарая «плюгавик», когда Овцын и Эра среди ночи шли мимо него к себе домой, вполголоса бранясь.
Начался октябрь, но погода не менялась, было все так же жарко и безоблачно, только прибавилось колкой сосновой хвои на тропинке, пожелтела трава и посыпались листья с виноградных лоз.
Овцын все чаще думал о своих: где они, ребятишки, что гонят, куда, каково им в заштормившей, в заледеневающей осенней Арктике? Глядя с пляжа на горизонт, где появлялись порой белые теплоходы Черноморского пароходства, идущие налево - в Батуми и направо - в Сочи, он испытывал ощущение потери, и тогда никакие ласки понимавшей его взгляды Эры не могли привести в равновесие душу. Он был одинок, вышиблен из жизни, ни на что не способен.
