По получении этою письма Вы поймете причину молчания. Собственно говоря, я и сейчас начал писать после довольно продолжительных сомнений. Я слишком боюсь сделать даже маленький промах, за который впоследствии мог бы себя обвинять... Пока что мои скитания проходят для меня вполне благополучно. В тайге я не заблудился ни разу, никто меня ни разу не обобрал. Не заболел, не падал духом — чего еще нужно?..
Рассказав о житье-бытье ссыльных и местных жителей, о своем таежном походе, он в юмористических тонах упомянул о случае с ногой:
...пока что смазал ее йодом и жду, что из этого выйдет. Но курьезно было видеть меня сразу после происшествия. До самого ночлега я ехал, лежа ничком на телеге с поднятой вверх ногой. Было больно, досадно и смешно... Меня трясло и перебрасывало из стороны в сторону, как бревно, но я был значительно чувствительнее бревна... Пока у меня не было ни одной неприятной встречи: ни один медведь в тайге не пожелал справиться о состоянии моего здоровья, ни один представитель или, лучше сказать, блюститель порядка не нашел нужным расследовать степень моей пригодности для их порядка... Зато сколько впечатлений!.. Жалею, что в ближайшем будущем мне нельзя будет получать от Вас писем. Снова прерываются связи, которые не так давно были необходимейшими жизненными нервами. Что-то нам готовит будущее?
Задумчиво разглядывая станцию, проходящие поезда, Федор соображал: каким обратным адресом пометить письмо? Черкнул:
24 сентября 1910 г. Между небом и землей, как пишут в старинных сказках. Простите за небрежность, пищу в самых неподходящих условиях...
Опухоль спала, нога стала заживать. Сергеев обрядился в новый костюм и сапоги, сел на товарный поезд, шедший на восток. На запад не рискнул. Все утверждали: там на каждом шагу проверяют документы. Да и в Харбине есть у него надежный адрес.
«Зайцем» ехал верст двести. Впоследствии рассказывал Мечниковой: «Конспирировал и хитрил — страсть сколько!» Но, к удивлению, никто у него паспорта не спрашивал.
Перед самым Иркутском извернулся взять за пять рублей билет, стоивший больше десяти. С ним добрался до Читы. Осталось полтора целковых... Далеко не уедешь! Наткнулся на растерянных и тоже безденежных мужиков-переселенцев — они направлялись в Уссурийский край. Он тотчас же сколотил «артель переселенцев» и добыл за треть цены товарный вагон до самого Владивостока.
Несколько дней Федор бесплатно кормился у мужиков. Они всячески оберегали от жандармов человека, выручившего их в трудную минуту. В Харбине Сергеев распрощался с ними.
Город на реке Сунгари еще совсем недавно был крохотной рыбацкой деревушкой. Но с тех пор как русские построили через всю Маньчжурию Китайско-Восточную железную дорогу, небольшое поселение превратилось в огромный город.
Федор не нашел в Харбине нужных людей из подполья. Революционная деятельность заглохла даже в мастерских дороги. Здесь в 1906 году свирепствовал карательный поезд генерала Ренненкампфа.
Город чужой, в кармане гроши и «безнадежный» паспорт...
С трудом нашел в китайской части города Фуцзя-дяне крохотную, грязную, но дешевую комнатушку.
Однажды в поисках работы Федор набрел на редакцию «Харбинского листка». Его критически оглядели, пожали плечами:
— Репортером? Что ж, попробуйте...
Сергеев писал очерки и заметки, но в редакции их так «приглаживали», что он не узнавал своего в напечатанном. Когда обратился за гонораром, ему сунули около двух рублей. Возмущаться, жаловаться? Жуликоватые газетчики знали — парень без паспорта.
Скрепя сердце Федор послал в Россию просьбу о помощи. Успеют ли отозваться? От голода и лишений заболел брюшным тифом. Врач осмотрел его и пригрозил:
— Не ляжете в госпиталь — сообщу властям.
В Харбине издавна свирепствовали страшные эпидемии, и с больными здесь не церемонились. Заболел в доме один — всех жильцов не выпускают две недели. И к ним — никого. А есть-то хочется? Голодные люди выбегают из домов, по ним стреляют солдаты. Но Федор решил: пока жизнь в нем теплится, уйти ночью подальше от Фуцзя-дяна. Лучше сдохнуть под забором, чем снова в царский застенок!
Но вечером от Бассалыго пришел перевод на сто рублей, «И где только Дима их взял?! Дорогие мои друзья...»
Доктор сменил гнев на милость, о полиции больше не заикался.
Температура упала, и Федор побрел на вокзал. Удирать отсюда, и как можно скорее! Только не в Россию... В Японию или в Индию, а там, заработав денег, — в Европу. Знал уже от Екатерины Феликсовны: Шурочка тоже сбежала из Минусинска и сейчас в Париже. Может, и Ленин там? Пробираться туда, пробираться во что бы то ни стало!
И он взял билет до города Дальнего — конечной станции южного отрезка Китайско-Восточной железной дороги. Стоит Федору достичь пограничного Чанчуня, и он уже вне досягаемости русских властей.
Поезд мчался по плодородным равнинам Маньчжурии, но беглецу казалось, что он ползет мучительно медленно. Неужели удача изменит ему? В вагоне, кроме него, были одни китайцы. Они с боязливым недоумением поглядывали на изможденного чужеземца.
На станции Шуанчен в вагон вошел русский жандарм. Большой, важный, усатый. Китайцы встали и, скрестив руки на груди, поклонились ему. Их спины заслонили Федора от цепкого взгляда жандарма. Вскоре блюститель порядка покинул вагон.
Когда поезд загремел по мосту черев реку Итунхэ, проводник выкрикнул:
— Чань Чунь-фу! Стоянка сорок минут.
Пассажиры оживились и двинулись к выходу.
Среди высоких отрогов хребта Ку-Лэ беспорядочно раскинулся большой город. В окнах вагона замелькали красивые пагоды[5] и низенькие фанзы с ухоженными огородиками. Новый, незнакомый мир! Середина ноября, а еще тепло. Весьма кстати.
Федор выпрямился. Даже не верится: отныне он свободен. Полицейские участки, шпики, тюрьмы и ссылка — далеко позади. Прощай же, истерзанная самодержавием, но по-прежнему родная и дорогая отчизна-мать! Что-то ждет на чужбине политического эмигранта?
Нет, не прощай, мое отечество, моя Россия, а до свидания! Я еще вернусь, непременно вернусь. Разве я не сын своей страны и своего народа?
БЕЛЫЙ КУЛИ
Город Дальний китайцы называют Даляном, а японцы переименовали его в Дайрен.
Сергеев ехал сюда в обществе японских солдат. Разглядывая попутчика, они понимающе скалили редкие зубы. Один, коверкая русские слова, спросил Федора какой-то протяжной скороговоркой:
— Люски дезелтила-а? Мала-мала безала-а от селдита капитана-а?
— Какой я дезертир! — усмехнулся Сергеев. — Ищу работу, еду в Японию. — И показал солдату мозолистые ладони.
Тот невесело буркнул в ответ:
— Ниппон — нет лабота. Японса сам шибко без лабота.
«Все равно попытаю счастья», — решил Федор.
За окном проплыла станция Телин, а потом и огромный Мукден. Во имя чего на этих полях, засеянных высоким гаоляном, сложили головы десятки тысяч Иванов? Вспомнилась частушка:
От Артура до ТелинаОтступали мы толпой,Провозилась АкулинаИ ни с чем пошла домой...
В Дайрене Сергеев немного приоделся и написал Мечниковой:
Дорогая Екатерина Феликсовна! Мои странствия продолжаются... Жду парохода... Думаю в Нагасаки поступить на какой-либо пароход кочегаром или кем придется и поеду куда придется: в Америку, в Австралию или в Европу... Здесь говорят и по-русски, но плохо, и я предпочитаю говорить с ними по-английски. Вот пока все, что могу сказать о себе. Привет Шуре...
Ваш Федя.
Обменяв рубли на иены, Сергеев купил самый дешевый билет на пароход «Осака-Мару». Только на память оставил один серебряный целковый.
Нагасаки — морские ворота Японии. Федор дивился быту японцев, восхищался природой страны. Поделился своими впечатлениями с Екатериной Феликсовной:
…Нагасакские ночи — это дивная сказка. Их описать нельзя. По обрыву гор лепятся тропические растения. Внизу рейд. Кругом горы. И все это залито матово-серебряным лунным светом. Домов нет. Они скрыты в тени садов. О них только догадываешься. И вместе с тем на каждом шагу наталкиваешься на упорный труд поколений людей. Город завоеван у природы. Как мало гармонируют с этим видом забитые и вялые, тщедушные жители японского города и спесивая солдатчина!
Слова солдата оправдались — работы в Японии не оказалось. Везде бедность, голод, тяжкий труд за горсть риса.
Купив палубный билет до Шанхая, Федор остался с пятью иенами в кармане. С этими деньгами и на одном хлебе долго не проживешь.
Пройдя около пятисот миль морем, пароход вошел в устье Хуанпу и вскоре бросил якорь на виду огромного Шанхая. Порт поразил суетой и шумом, контрастами крикливой роскоши и крайней нищеты. В сущности, два города. Один — трущобы, жалкие лавчонки, тысячи сампанов и джонок на реке. Другой — многоэтажные дома, мощеные улицы с великолепными магазинами.
