В Фонтенбло есть комната на первом этаже, с окнами в шумный двор. Еще будучи Первым консулом, я всегда занимал ее. Жесткая кровать, похожая на походную, колокольчик, которым я звал секретаря посреди ночи, когда мысли приходили в голову... Там, на столике рядом с кроватью, я и приготовил пузырек с опиумом. Да, я решил умереть императором. Пусть не от руки врага, раз Господь мне этого не позволил, а от собственной руки... Но Он не дозволил и этого. Яд не подействовал, хотя были невероятные мучения. Привели медика, я просил дать мне еще... но, конечно же, он не дал. И слава Богу! Никогда не прощу себе этого! В подобном конце не было бы величия, только жалкая человеческая слабость. Герой должен бороться до конца... Тот, кто управлял судьбами человечества, не смеет быть похожим на проигравшегося игрока. Борьба до конца, непреклонность - вот удел тех, кто бросает вызов судьбе!..
Он замолчал. Сидел недвижно. Потом продолжал:
- Конечно, не надо об отравлении... Запишите: от десятидневного душевного волнения я сделался внезапно болен, однако после вмешательства медика уже наутро проснулся совершенно здоровым... К сожалению, утром я узнал, что мой любимый камердинер Констан и мамелюк Рустам, которого я вывез из Египта... - Император махнул рукой. - Впрочем, если предавали маршалы, что спрашивать со слуг!.. Персонажи истории должны уметь держать удары судьбы. А мои только начинались...
Коленкур ездил между Фонтенбло и Парижем. В моем Елисейском дворце разгуливали главы союзных держав... как некогда я в их дворцах... Во время одного из совещаний Александр подготовил сюрприз моему посланцу, сказав: "Вы предлагаете нам регентство императрицы как единственно возможную форму управления страной. Вы уверяете нас, граф, что исходите при этом из несокрушимой верности армии вашему императору. Но знаете ли вы, что многотысячный корпус маршала Мармона перешел на нашу сторону? При этом Мармон сделал знаменательное заявление. - И царь с удовольствием прочел: "Декретом нашего Сената армия освобождена от присяги императору. Отказываясь сражаться на стороне императора, я хочу тем самым способствовать сближению народа и армии, чтобы избежать гражданской войны..." Так что если ваш Сенат и даже некоторые маршалы считают себя свободными от обязательств перед Бонапартом, почему мы, воевавшие с ним, потерявшие сотни тысяч подданных, должны иметь какие-то обязательства перед его династией? Нет, потомки человека, погрузившего всю Европу в кровь и ужас, не должны занимать один из могущественнейших тронов мира".
Коленкур, вернувшись, беспощадно пересказал мне все это и добавил: "Сир, ситуация изменилась. Они против вашей династии на французском троне. Они требуют вашего отречения не только за себя, но и за сына. За это они готовы передать вам в управление небольшой остров Эльба недалеко от Италии плюс два миллиона ренты... и отряд... в несколько сот гвардейцев".
"Ну что ж, Коленкур, они решили забрать из подвалов Тюильри все мое золото и драгоценности, щедро оставив мне из моих же ста пятидесяти миллионов два. Они решили также забрать все мои владения - владения императора, коронованного Папой, наградив меня жалким островом... Сколько раз я бил их всех, но был великодушен. Как выяснилось - непозволительно. Что ж, Бог нас рассудит, а сегодня я согласен на эти подлые условия... Я знаю этот крошечный островок, бывал там когда-то в юности. Воздух чист, люди честны, и, надеюсь, моей дорогой Луизе будет там хорошо, да и мне надо бы отдохнуть от пережитого и прийти в себя..."
"Но вы должны подписать", - сказал Коленкур и протянул текст, составленный союзниками: "Поскольку Наполеон является единственным препятствием к миру в Европе, я отказываюсь за себя и потомков своих от тронов Франции и Италии". И я приписал к бездарному тексту: "Ибо готов пожертвовать ради блага Франции всем, в том числе и жизнью".
За окном светало, взошло солнце, чудесный, помню, начинался денек... Оказалось, вчера в Фонтенбло приехала графиня Валевская, но мне об этом доложили только под утро... не осмелились войти в кабинет, пока мы не закончили с Коленкуром. Бедная графиня прождала всю ночь. Когда я узнал об этом, попросил отнести ей записку: "Мария, ваши чувства тронули меня до глубины души, они так же прекрасны, как Вы и Ваше сердце. Вспоминайте обо мне по-хорошему". Я не мог увидеть ее побежденным, я еще не привык к этой новой роли, сулившей... столь много интересного!
Император обвел глазами каюту. Я уже понял эту странность его взгляда. В нем - недоумение. Он живет там, и когда возвращается из воспоминаний, часто в первое мгновение не может понять, где он находится. А поняв, начинает оценивать продиктованное. Император усмехнулся.
- Да, вы правы. Я хочу вымарать все про графиню Валевскую.
И продолжил диктовку: - Но пора было прощаться с дворцом. И тут я с изумлением понял, что совершенно его не знаю... не было времени разглядывать - слишком торопился жить. И теперь я с любопытством, будто впервые, рассматривал комнату, где сидел... которую теперь будут называть "комнатой отречения"... Маленький трон с моим вензелем, розовый штоф на стенах. На прощание я прошелся по роскошным залам и спустился во двор. Там выстроилась старая гвардия. Барабаны били "поход". Я медленно спускался по лестнице и думал: что я скажу? Им и Истории. Я был в зеленом мундире, походном сером плаще и треуголке - таким они знали меня в дни нашей славы.
И я сказал: "Двадцать лет мы шли вместе по дороге чести и славы. И вот я ухожу, но вы остаетесь. Если я решился продолжать свою жизнь, то только для того, чтобы поведать миру о ваших подвигах! Как бы я хотел прижать вас к сердцу, расцеловать на прощание всех вас... Позвольте мне по крайней мере поцеловать наше знамя. Прощайте, боевые друзья! Прощайте, дети мои!" И я поцеловал край знамени моей гвардии. Они плакали, боялся заплакать и я... Я смог только добавить: "Служите Франции. И оставайтесь всегда храбрыми... и добрыми".
На этом император отпустил меня на покой. Последняя диктовка меня странно взволновала. Я долго не мог заснуть... А заснув, уже через час проснулся от яростного шума волн. Посреди ночи разыгралась буря. Огромный корабль плясал в гигантских волнах. Я подумал: неужели это конец... о котором он столько мечтал? Но на рассвете все стихло так же внезапно, как началось.
Утром я принес ему переписанное. Он спросил:
- Испугались ночью? - Я вынужден был кивнуть. - Впредь не бойтесь. Мы оба обречены жить до тех пор, пока не свершим задуманное... Только после этого... - Он засмеялся. - Только тогда нас освободит Господь... В молодости я был совершенным вольтерьянцем, но теперь все больше убеждаюсь в Его присутствии... Ладно, продолжим...
Итак, мы поехали. Дворец исчез за поворотом. По пути во Фрежюс я сумел убедиться в "постоянстве народной любви". "Смерть тирану!" - вот что я слышал теперь из окна кареты вместо привычного "да здравствует император!" На первой же остановке сопровождавшие нас представители союзников убедили меня поменять свой слишком знаменитый мундир. И мундир моих побед я сменил на платье жалкого беглеца, страшившегося собственного народа. Народа, которому дал бессмертную славу. Из окна кареты я видел, как сжигали мое чучело, обмазанное дерьмом... Всё это надо было вынести... - Император помолчал. - Одно только радовало: я не увидел, как столько раз битые мною пруссаки и русские маршировали по парижским бульварам. Господь избавил меня от этого...
После диктовки император предложил прогуляться. Мы вышли на палубу. Стояла жаркая ночь, и звезды (совсем иные, чем у нас, очень крупные) низко сияли в небе, в темноте дышал океан... Расхаживая взад и вперед по палубе, император долго молчал, а потом вдруг спросил меня:
- Но вы, Лас-Каз, кажется, были тогда в Париже? И что же там творилось? - Я колебался. - Нет-нет, говорите правду, мне следует, наконец, ее узнать. Тем более что я слышал много лжи обо всем этом.
Я рассказал императору, как русские гвардейцы шести футов росту шествовали по улицам, окруженные толпой парижских сорванцов, которые передразнивали каждое их движение. Победителей можно было принять за побежденных - так застенчиво, даже испуганно они держались в столице мира. Особенно скромен был русский царь.
- Эта хитрая бестия не посмел поселиться в моем дворце. Робел "как римлянин среди афинян". Говорят, ходил по Парижу без всякой свиты, пешком, постоянно восхищаясь увиденным...
- Да, он был как-то величественно печален: дескать, пришлось против воли участвовать в унижении великого народа. Он сказал несколько удачных фраз, которые разлетелись по Парижу.
- Уверен, сочиненных ему Талейраном. Например?
- Его угодливо спросили: "Почему вы столько медлили? Почему раньше не пришли в Париж, где вас так ждали?" А он ответил: "Меня задержало великое мужество французов".
- Талейран! Уверен! Его стиль! А "брат Александр" - всего лишь лукавый женственный византиец. Говорят, когда он увидел Вандомскую колонну, то сказал, глядя на мою статую: "Если бы я забрался так высоко, у меня закружилась бы голова". Хитрец прав: никому из них так высоко не забраться. Античные времена великих героев, потрясавших Вселенную, воскресли с Наполеоном и умрут вместе с ним!.. Идите спать.
