— Мне интересно, — повернулся к говорившим молодой низкорослый римлянин. — Лукреций учит, что мир образуют атомы, маленькие, невидимые глазу кирпичики, наделенные теплом или холодом, влажностью или сухостью, но не разумом или доброй волей. А кто создал из этих бездушных неразумных кирпичиков меня, тебя, наконец, такие совершенные творения, как Лесбию, Клодию или матрону Сервилию, красоте которой завидует сама Венера?
— Римской матроне любая гречанка, хоть рабыня, хоть богиня, всегда завидует! — расхохотался краснолицый немолодой всадник…
Низкорослый, будто не заметив реплики, продолжал:
— Никто никогда не уверит меня, что из бездушных кирпичиков без вмешательства божественного разума могла родиться жизнь!
— Успокойся, сынок! Отдайте мне эти кирпичики, я сумею пустить их в дело, — с лукавой усмешкой заметил сухопарый патриций.
Фабий нагнулся к Филиппу и снова заметил:
— Катулл и его сын… Старик шестнадцать лет никак не достроит храм, а виллу дочери в приданое за лето соорудил! Смотри на его пальцы: длинные, костлявые, и все — в перстнях…
— Я согласен с нашим юным поэтом, — начал Цицерон, неодобрительно посматривая на Фабия. — Божественный разум и гармония руководят миром, но боги почему-то стали ленивы…
— Почему? — Коренастый, большеголовый человек в домотканой одежде шагнул к спорящим. Его покрытое деревенским загаром лицо было грустно и сурово. — Почему? — повторил он. — Наши деды хлебали варево из каменных мисок, а победили и Ганнибала, и Пирра, а мы не можем справиться с Митридатом и Тиграном. Не боги, а мы стали ленивы!
— Ты прав, Варрон, — торопливо подхватил старичок с маленькой, пушистой, как одуванчик, седой головкой. — Квириты должны прокладывать себе путь мечом, только тогда они станут владыками Вселенной!
— Любить Рим — не значит жить только Римом, — возразил молчавший до сих пор Лукреций. — Быть владыками Вселенной можно, лишь познав ее. Я учился в Элладе, молодой Катулл объехал чуть ли не весь Восток… Сервилий вывез из далекого похода семена плодовых деревьев, а Лукулл взрастил их в Риме… Зачем же уничтожать народы, у которых можно научиться мудрости?
— Мудрости можно научиться и у купленного грекуля, — снова захохотал краснолицый всадник.
— Пустобайству! — резко оборвал его Варрон. — Мудрость — это Рим, старый Рим, а мы теряем его…
— Как вы не правы, мои друзья! — с учтивым сожалением остановил спорящих хозяин дома. — Не уничтожать народы, а править ими призван Рим. Взгляните на моих любимцев, — плавным жестом полной, холеной руки Лукулл указал на вишневые деревья. — В дикой безлюдной лощине Тавра цвели и плодоносили они, радуя лишь птиц. Пришел римский легионер, и их дивные плоды стали достоянием всех. Велик и благороден труд квирита. Мечом перепахивает он заросшие сорняками пашни времен. И после военных побед предстоят нам в покоренном Понте немалые труды…
Долгий, протяжный удар индийского гонга, прервав речь хозяина, возвестил гостям о начале трапезы. Сухонький старичок, пренебрежительно говоривший о греках, рывком поднялся с ложа и засеменил к двери. Тонкий белолицый юноша поспешил за ним.
Важно, с достоинством прошагал старый Катулл, сопровождаемый Титом Фабием, вдруг позабывшим об индийском госте. К его досаде, приход этой царственной особы никого не поразил.
Атриум опустел. Филипп стоял, прислушиваясь к удаляющемуся топоту. «Зачем же уничтожать народы, у которых можно научиться мудрости?» Лазутчику Митридата надо было набраться сил, чтобы снова надеть маску беспечного сластолюбца, забывшего честь и трон ради красивой женщины.
Когда он вошел в триклиниум, пир уже начался. Дородные плотные квириты, любители выпить и поесть, возлежали за богато сервированным столом. Около каждого стоял горшочек из чистого золота, покрытый непристойными барельефами. В этот сосуд сотрапезники, не покидая пиршественного зала, заложив в рот два пальца, опустошали желудки. И вновь насыщались, и вновь насильно опустошали внутренности, чтоб продлить удовольствие от поглощаемой пищи.
Филипп с сожалением, но вместе с тем с какой-то затаенной радостью заметил, что ни Лукреций, ни насмешливый мудрец Варрон не остались на пиршество. Большинство пирующих были, по-видимому, соратниками Лукулла по его уже намеченным восточным походам. И сам хозяин из изысканного эпикурейца уже успел перевоплотиться в грубоватого обжорливого вояку.
Филипп переглянулся с молодым Катуллом. Поэт снисходительно улыбнулся, показывая глазами на отца. Старый Катулл, весь уйдя в еду, разрывал длинными костлявыми пальцами розовое мясо молодого оленя.
Пир достиг апогея. Менады, жалкие подобия эллинских гетер, вертелись между ложами. Захмелевшие гости хватали девушек.
Краснолицый претор в венке из роз ущипнул молодого Куриона. Тот взвизгнул. Его папаша, сладко дремавший после обильных возлияний Бахусу, встрепенулся. Но узнав, что пошутил с его сынком богатый всадник, владелец несметных восточных сокровищ, сердито буркнул:
— Чего визжишь, поросенок?
Филипп оставил чашу с крепким фалернским. Внезапная усталость и нестерпимое отвращение к грубой разнузданности сотрапезников заставили его подняться. Он хотел выйти, но в дверях его остановил статный холеный человек. Благообразное лицо и приторная манерность каждого движения плохо вязались с его темным рабским одеянием.
— Филипп Агенорид, друг моей юности… — Филипп не был пьян, но земля поплыла под его ногами. — Иренион жаждет видеть тебя! — Статный холеный человек говорил голосом Полидевка.
— Иренион? — Филипп не мог опомниться.
Полидевк предупредительно подхватил его под руку и повел через сад. Она живет здесь. Он с Иренион уже несколько лет во власти Лукулла, но хозяин милостив к ним. Узнав, что Полидевк ритор и поэт, он не загружает его низкими занятиями. Полидевк пишет оды для друзей своего хозяина и для самого Лукулла. Эту ночь он проведет в размышлениях над торжественной одой на прибытие из Александрии свежих устриц. Он, Полидевк… Филипп грубо прервал его:
— Я хочу видеть ее… скорее!
* * *Блекло-розовые и лиловые тона опочивальни, в дорогих мраморных вазах ее любимые ирисы. Филипп с внутренним страхом поднял глаза на стоявшую перед ним женщину.
— Я изменилась, не правда ли? — Иренион улыбнулась, но изящные линии губ уже не имели прежней упругой нежности. Под бесчисленными притираниями угадывалась начинающаяся дряблость кожи.
— Я виновата перед тобой! Я послушалась отца и брата, — Иренион робко вскинула фиалковые глаза. Они были красивы, но в глубине мелькало что-то жалкое и наглое.
Филипп молчал.
— Клянусь всеми богами моей юности! Я любила одного тебя! Всю жизнь! Прости меня, — Иренион упала на колени.
Ее руки, плечи, стан расцвели, были обольстительны и безупречно прекрасны.
— Вставай и рассказывай, — сурово отрезал Филипп, — почему ты здесь?
Она закрыла лицо.
— Это так страшно! Выслушай… Из Херсонеса мы переехали на побережье Понта. Наш город был осажден. Мы держались. Мы ждали вас на выручку. Начался голод. Мы съели всех мышей и жаб, но держались. Мой брат Алкей пал, защищая город. Римляне отравили колодцы. Обезумевшие от жажды люди пили отравленную воду и погибали в ужасных муках. Полидевк был стратегом. Он созвал военачальников, и мы решили сдаться. Римляне ворвались. Воинов, сложивших оружие, обезглавливали на месте. Детей вздымали на копья, женщин, обесчестив, сталкивали в пропасть. Самых красивых — я попала в их число — отобрали на продажу. Нас вывели за городскую стену. Мимо гнали пленных. В передней паре шли связанные мой муж и мой отец. Их вели на казнь. Отец издали благословил меня. Полидевк крикнул: «Спаси меня, Иренион!» Не помня себя, я прорвала цепь легионеров и упала к ногам Мурены. Ни голод, ни лохмотья не скрыли от него моей красоты. Он пощадил отца и мужа. Отец, не пережив моего позора, уморил себя голодом. Я и Полидевк живы. Прости!
— Мурена был добр к тебе?
— Он был груб! — Иренион содрогнулась. — Скоро я надоела ему. Он отослал меня в Рим. В Риме я попала к Лукуллу. Хвастая моей красотой, этот обжора приводил ко мне своих друзей, таких же скотов… а потом ревновал… Он требовал, чтоб я сопротивлялась. Я сходила с ума. Мне снились мурены. Он наслаждался моим страхом.
Она замолчала.
— Боги! — выдохнул Филипп.
Иренион с жаром схватила его руки.
— Ты выкупишь меня?
— Да.
— И Полидевка?
— Да. Ты любишь его?
Вместо ответа она боязливо оглянулась и тихо шепнула!
— Люблю только тебя, но мы так много страдали с ним…
VIII
— Что с тобой? — Фабиола испуганно отшатнулась.
