Теперь, спустя шесть лет, они встретились с Огородниковым, как будто и недели не прошло. Интересно то, думал Огородников, что и Алька ничего не спрашивает о Москве. Отсутствует даже формальное любопытство – ну, а как там XYZ? Будто бы не было ничего Там, только клубы какого-то пара.
Тут как раз Алик Конский вяло спросил: «Ну, а как там вообще?» – и помахал рукой проходящей из кабинета девице в оранжевых утеплителях поверх штанов. Огородников решил на вопрос не отвечать: взяла его обида за Москву. Мы только о них, «отъехавших», и разговариваем, а для них, оказывается, московские друзья вроде деревенских родственников!
Ответ, оказывается, не особенно был и нужен. Извинившись, Алик встал из-за стола – на минутку. Поссать? Девчонку догнать? Нет, оказывается, за соседним столом тоже знакомые сидят, коллекция очков долларов на тыщу. Максим слушал, как дружок (слово «бывший» старательно отгонялось) чешет по-английски. Вот наблатыкался, а ведь не знал ни слова! Речь шла о каком-то Ричарде, который должен был прийти, но не пришел к некой Сюзан. Пиджак на Конском был – хуже не придумаешь, как будто из ящиков Армии Спасенья вытащил, таков его стиль в этом городе.
– Ну, как тебе мой инглиш? – спросил Конский вернувшись.
– Ты путаешься с этой херовиной I can't help but, – сказал Огородников.
Конский побледнел.
– Не может быть!
Огородников попросил счет и выложил карточку «Американ экспресс».
– Хм, – сказал Конский.
– Ну, а ты-то как вообще? – спросил Огородников.
– Вообще-то клево! – сказал Конский и как бы загорелся от старого жаргонного словечка. – Я, знаешь, сейчас все-таки беру что-то из голографии. Некоторые компьютерные новинки, Макс, раскрывают…
– Да я не об этом, – отмахнулся Огородников. – Не женился?
Вот ответил на равнодушие к Москве равнодушием к творчеству. Конский, кажется, понял, усмехнулся. Нет, не женился, зачем? А ты? А я, конечно, женился. Да? А вот я до сих пор не женился. Ну, а я женился в седьмой раз. Можно позавидовать. Нет, я так и не женился. А ты ощущаешь, Макс, сжатие пространства? В такой же степени, как его расширение, что ли? И в том, и и другом направлении, б-р-р, не очень-то уютно, а? Давно ли возникало чувство по имени «радость»? Уходит вместе с некоторыми элементами того, что именуется попросту «свинством», не гак ли? Хорошо еще, что нам не надо называть предметы «своими именами», верно? За это благо я отдам последние штаны…
Такой довольно быстрый и не вполне вразумительный диалог как бы возвращал в прежние времена, когда где-нибудь на Арбате под джазовую пластинку и под хорошую «банку» общались, так сказать, «на межклеточном уровне». Оба были довольны, что так вот, без нажима, расшевелили прошлое. Ты, наверное, крестился? – спросил один другого. Не без этого. Извлечен был из-под ворота рубашки нательный крест. И я этого не избежал, хотя, признаюсь, иногда кажусь себе… Не продолжай, здесь то же самое…
Со вздохом облегчения «межклеточное общение» было завершено.
– Скажи-ка, Алик, – сказал тогда Максим, – что это за вздор тут Фима нес о переводе русской фотографии на западные языки? Он по-прежнему слишком много киряет?
– Он просто мудак и ремесленник, но ты… разве ты не слышал… об этом процессе?… – Конский зачастил, как будто давно уже ждал этого вопроса. – Уж кто-кто, но ты, Макс, должен попять… ведь это же только ремесленнику покажется вздором… после стольких лет большевизма автоматический переход в западную фотографию невозможен. Поэтому и возникла идея так называемого «перевода». Не все русские вещи, увы, поддаются этой обработке, однако…
– Алик? Ты в порядке? – спросил Огородников. – Я думал, Фима шутит, а ты, кажется, и в самом деле серьезным стал мальчиком. Я вижу, вы тут все очень серьезными стали. Переведи мои «Щепки» на язык канадских чукчей.
– При чем тут «Щепки»? – с неожиданной жесткостью спросил Конский.
– Что-нибудь еще желаете, джентльмены? – спросил черный Ваня, давая понять, что засиделись.
Они вышли на Пятьдесят Седьмую. Косая туча на бреющем полете шла вдоль улицы, таща за собой запахи нью-йоркской этнической гастрономии. У Конского под зажеванным рукавом часы были отменные – «Роллекс».
– Бемс, я в диком цейтноте! – сказал он.
– Я тоже, – сказал Огородников. – Напомни мне, как быстрее к «Фараону» прошлепать.
– К «Фараону»? Зачем тебе туда? – В голосе Конского снова прозвучало какое-то непонятное напряжение. Потом он взял Огородникова под руку. – Давай еще пяток минут прогуляемся вместе? Хрен с ними, пусть ждут. Слушай, ты знаешь, что о тебе сказали те люди в ресторане? У вашего товарища, говорят, вид типичного неудачника. Воображаешь? Физиономисты! Когда я им сказал, что ты – самый знаменитый советский фотограф, чуваки отпали. Слушай, Макс, честно говоря, я не совсем уверен, что ты принял правильное решение.
– Какое решение? – Огородников скосил глаз вниз на ведущего его под руку сквозь толпу Конского. Седоватая греческая шевелюра мастера красиво развевалась над молодым лицом.
– Ну, это решение, вносчихпых, ха-ха, такое русское выражение вспомнилось, ну, словом, твое решение остаться на Западе.
– Не было такого решения.
Конский отпал от огородниковского локтя.
– Позволь, но как же тогда понимать твое интервью? Ведь не собираешься же ты после такого – назад?
– Какое, впахменячихпых, Алик, интервью, я тебя не совсем понимаю.
– Да, вот же, случайно, у меня в кармане… – Конский вытащил не очень свежий номер эмигрантской газеты «Русская стрела».
«Бунт новой волны», – прочел Макс заголовок. Далее помельче: «Интервью со знаменитым советским фотографом Огородниковым». Еще мельче: «Вопрос. Скажи, Макс, какие сейчас тенденции превалируют в советском фотоискусстве? Ответ. Видишь ли, Амбруаз, удушливая атмосфера социалистического реализма…»
– Май гуднесс, – сказал Конский, – я и в самом деле опаздываю. Где издательство «Фараон»? Честно говоря, не вполне помню, кажется, отсюда блоков десять на юг… «Фараон», хм, эта богадельня…
Он отстал и тут же был поглощен толпой. Огородников «подмял трость, подзывая такси», левой рукой держа перед глазами газету. «Вопрос. Скажи, Макс, возможен ли новый ренессанс в советском фотоискусстве? Ответ. Видишь ли, Амбруаз, партийные бюрократы подавляют сейчас малейшие проявления творческой свободы… Вопрос. Скажи, Макс, совместимо ли творчество с коммунистической диктатурой? Ответ. Видишь ли, Амбруаз, сдается мне, что творчество и коммунистическая диктатура несовместимы…»
Алик Конский обернулся на перекрестке и увидел, что длинный Ого садится в такси. Алик сильно провел рукой перед носом, как бы стирая изображение. Такси и в самом деле исчезло, вернее, влилось в желтое горбатое стадо других такси. Однако то, от чего хотелось взвыть, не исчезло – смрад пошлости. Чем дальше уходишь, тем чаще возникают эти смрад и грязь. Когда смотришь на все эти встречи, ланчи, диалоги, прогулки как бы со стороны, все вроде бы нормально, но чуть окажешься наедине с самим собой, тут же все покрывается невыносимым смрадом. Это все из-за слов. Ненавижу слова, как английские, так и русские. То, что не экспонируется, слова, невидимая гарь пошлости… Всегда с тобой…
…Среди всех прочих нередко вспоминается тот вечер в «Семи самураях», то есть то, что было тогда сказано, прошлой весной тем, с усиками, и тому, с усиками. Если экспонировать, получится вполне естественная сцена – жанр: затемненное и пустое японское кафе, два европейца с сигаретами, за ними – ящик видеоигр… Если же прокрутить тэйп – а кто поручится, что она не существует? – возникнет угарная зона пошлости. И самое противное, что все крутится вокруг Макса, дамит, впрочем, не самое противное, а просто противное, не более противное, чем все остальное.
Почему-то, едва лишь тот с усиками и в тренч-коуте, эдакий траченный молью вариант Роберта Тейлора из «Моста Ватерлоо», переступил порог японского ресторана, где Конский нередко ужинал, едва лишь они встретились взглядами, как стало ясно – оттуда!
Господин Конский? Простите, узнал, не мог удержаться от соблазна… ваш старый поклонник… конечно, я официальный представитель, но у вас, надеюсь… я рад, что нет предубеждений… и там, поверьте у многих нет предубеждений… о, многое изменится, и в недалеком будущем… мощь нашего культурного потенциала… вы как истинный внеполитический артист… Россия, помните, Россия, Лета, Лорелея… кстати, о Максиме Огородникове: с ним, увы, не все так просто… Он вам никогда обо мне не рассказывал? Мы – полубратья…
Перед Конским сидел обаятельный международного склада мужик, похожий на писателя хемингуэевского направления, и разговор при всей его мерзости во время исполнения напоминал небрежное, но мастерское бренчание на пианино, и только когда он ушел, «Семь самураев» наполнились вонючим смрадом, из которого долго потом пришлось бежать, долго и безуспешно отмываться.
