Поллак на минуту задумался, потом на конопатом лице по-лохнула улыбка, рыжие спиральки волос как бы на глазах заряжались электричеством, ладони терлись друг о дружку все сильнее.
– Бьютифульная айдийка, Макс, ей-ей, красиво! Нет-нет, вы умеете играть! Рискованно, но красиво!
Благодарю за такую оценку. Ого поклонился и нахлобучил широкополую шляпу. Плащ с поднятым воротником. Шарф. Так никто не узнает. Подумают – в Нью-Йорке снова Диккенс! На прощание мне хочется вас спросить, господин адвокат: почему же вы ничего мне не сообщили о подлянке Конского? Вы хотите знать почему, Макс? Вообразите, у меня нет ответа. Просто трудно вмешиваться в отношения между двумя друзьями, к тому же если оба они твои клиенты. Благодарю. Ответ прост и любопытен, как с правовой, так и с нравственной точек зрения. Вы не так уж прост, как рыж, мой друг, прошу не принять это за политическую бестактность. Обняв большого друга, большого профессионала и антисвинью, неопознанный маэстро и дерзновенный игрок вышел в первый зал экзибиции. Попал, куда надо! Это был зал Алика Конского. Обуялый восторгом народ плотной толпой созерцал античные мотивы мастера: из-за колонн и промеж олив мелькали то мордочка Урании, то пяточка Эвтерпы; увы, и то и другое напоминало черты лица пилота сталинской поры Марины Гризодубовой.
Ого выпростал из-за пазухи камеру и несколько раз прицелился на прощание в свою любимую нью-йоркскую толпу с ее струйками дыма над бугристой поверхностью. Что будет, если окончательно запретят курение? Угаснут прежде всего вернисажи, только потом табачные компании. Прошел нализавшийся и злой Ефим Четверкинд. Скажи, Ого, это правда, что мою двухкомнатную занял Фотик? Правда, Фима, правда. Больше тебя ничего не интересует? Нет, больше решительно ничего. В коридоре, на переходе от Конского к Раушенбергу, Ого буквально на– ткнулся на девушку Кашу, с которой спал лет десять назад в палатке археологов на кургане Тепсень в Крыму. Она как раз взасос целовалась с немолодым негром. Повернула к Ого дико расширенный глаз, но не узнала. Зато узнал славный патриарх Александр Спендер, окруженный счастливыми учениками. Сюда, сюда, талантливый русский! В жопу, в жопу, летом, летом! Горькая грусть охватила его. Хожу, как в бане, сквозь пар прошлого. В основном никто не узнает. В основном все думают: снова Диккенс приехал. Он все прикладывался к видоискателю, но так ни разу и не нажал затвор.
IV
Из окна номера в отеле «Билтмор», угол 42-й и Мэдисон-авеню, небо представало только лишь в виде продолговатой геометрической фигуры, похожей на государство Израиль. Эта фигура всякий раз появлялась у Огородникова в глазах, когда он отваливался от мисс Янг после очередной неудачной попытки. Он бесился: такого уже давно не случалось! В свои «прекрасные сорок два» он действовал безотказно и в любом режиме, иные дамы даже жаловались на усталость в его присутствии. Впрочем, он всегда полагал эти жалобы сущим притворством. Не понимаю, что со мной сегодня… бормотал он, покрываясь потом, поскрипывая зубами от безнадеги, и переводил свое недоумение на язык партнерши – what's the matter with me?
– Oh, poor thing, – шептала Марджори, гладя его по мокрому затылку. – Come on, hold on and try again…
Темные углы небоскребов. Восхитительной темнейшей синевы фигура Израиля с отторгнутым Синаем. На Марджи бочку уж никак не покатишь. Девочка испробовала все известные в интеллектуальных кругах вспомогательные мероприятия. Сейчас она лежала тихо, подложив руку под затылок, вытянувшись своим длинным и гладким телом, изнывающим от этой маеты. Вот так русские, думала она, какая странная неожиданность, вот так коммунизм, вот так ракеты среднего радиуса действия…
Надо сказать, что в наше время весьма редкие, но все-таки имеющие место половые сношения между представителями двух супердержав не обходятся без полусознательных или подсознательных военно-политических сопоставлений. У Огородникова тоже какая-то фиговина прокручивалась сквозь тошнотворную дрему: бросаю тень на тысячелетнюю историю… семь десятилетий рабства… Опять на ни в чем не повинный коммунизм катилась бочка.
Однако, что же, думала мисс Янг, не уходить же Среди ночи. Заснуть невозможно, он все время лезет. Может быть, попросить его рукой или чем-нибудь, что у него в порядке?
В это время у нее возле уха деликатно прокурлыкал телефон. Гады какие, даже ночью не дают покоя, проворчал Огородников и поймал себя на лукавстве. Спишу, мол, неудачу на ночные звонки. Только-де, настроился, а тут – гады звонят! Не дают с девочкой позаниматься, одна политика у всех в голове! Гады, вообще-то, такие! Он повернулся на бок и протянул руку через Марджи. Грудь и живот стали снова ощущать тепло сопостельницы. Показалось даже, что дурачок шевельнулся. Включил лампочку, снял трубку.
– Мистер Огородников?
По тому, как правильно была произнесена фамилия, можно было понять, что спрашивает русский.
– Кто звонит в такой час? – прорычал Ого. Происходило нечто чудесное. Спящий богатырь вдруг воспрял, как в лучших своих походах. В изумленных глазах Марджори как будто колокола раскачивались.
– Макс, это ты? – спросил немолодой хрипловатый голос.
– Да, это я! – Он встал на колени меж ее поднятых ног и вступил со своим любовным тараном, имея телефонную трубку прижатой щекой к плечу.
– Чем ты там занимаешься? Уж не гребешься ли? – Кто-то коротко, деревянно хохотнул и вроде бы отхлебнул что-то, скорее всего скоч-он-зи-рокс, самое подходящее пойло посреди ночи. Не исключено, впрочем, что и утренний кофе отхлебывал звонящий. Расстояние, очевидно, было огромным, в трубке слышался резонанс, типичный для разговоров через космический сателлит. Вдруг – дошло! Да ведь это же самый что ни есть родной его полубрат звонит, Октябрь Огородников, обозреватель газеты «Честное слово», лауреат Ленинской премии по журналистике, большевистский боевик в идеологической войне.
– Октябрь?!
– Декабрь!
Эта немудрящая шуточка была у них долгие годы вроде пароля.
– Откуда?
– От верблюда! Слушай, Максуха, я звоню тебе сейчас, потому что только вчера еще был там.
– Где? – не без простительной тупости спросил Ого.
– Дома! – рявкнул Октябрь.
– Понятно, – сказал Ого, хотя не сразу и сообразил, что под словом «дом» братишка имеет в виду СССР. Не сообразил он в тот момент и того, что Октябрь никогда не стал бы ему звонить за границей, не случись чего-то экстраординарного. Более всего озадачила Максима ситуация, при которой происходил этот телефонный разговор. Вот так получается ситуация. Он глядел сверху на блуждающую улыбку Марджи и ее разбросанные по подушке волосы. Ну и ситуация, в самом деле, так была развита мысль о ситуации. Ну и ситуация, вот так ситуация, какая, однако, получается ситуация, ситуэйшн… Диковатое слово «ситуэйшн» вызвало еще какое-то дополнительное, отчасти даже и излишнее движение полка. Мисс Янг закусила губку.
– Какие у тебя планы? – спросил Октябрь. Простите, любезный братец, что за неуместные вопросы.
Ах да, вы, наверное, тоже прослышали о «невозвращенстве»? Рилэкс, как сказала бы моя любимая Марджори, у нас есть дела поважнее. Марджори в этот момент сделала то, чего он страстно возжелал, – положила ему руки на бедра, на торчащие подвздошья и слегка сжала. О, грасиас, сеньорита!
– Завтра, – сказал он, – домой, – сказал он, – лечу, – сказал он.
– А зачем? – странновато прозвучал голос полубрата.
– Как зачем? Дел много накопилось. – Он нежно погладил ее грудки. – Скоро выставка будет…
– Там у тебя ничего больше не будет, – сказал Октябрь Петрович. – Понял меня? Ничего!
– О, грасиа, грасиа, грасиа, сеньор, – вдруг забормотала совсем не похожая на испанку золотистая мисс Янг.
Откуда, позвольте, выплыла эта испанщина, ведь я же не вслух благодарил, ведь про себя же…
– Что ты молчишь? – спросил Октябрь грозно.
– Слушаю тебя, – просипел он, почти уже на пределе.
– Я все сказал! – рявкнул Октябрь. – Теперь я тебя слушаю!
– Не знаю, что сказать. – Ого стал склоняться и трогать губами ее губы.
– Я вижу, ты там все-таки гребешься, – прорычал Октябрь. – Позвонить тебе завтра?
– Завтра… поздно… в Москву… Москву… – Ого бросил трубку на пол, обхватил плечи Марджори обеими руками и стал втираться в нее. С полу донесся далекий крик полубрата:
– Ты не должен возвращаться в Москву!
V
…Прошло не менее получаса, прежде, чем Марджори Янг удалось освободиться. Такого она прежде и во сне не видала. Он извергался раз за разом, не менее семи раз, причем количество всякий раз, поражая ее, переходило в качество. Такова Россия, такова диалектика. Девушка дрожала. Ах, почему у меня нет с собой фотокамеры, запечатлеть вот это! Даже освободив ее, Ого, вернее, его тело продолжало функционировать. Каждые четыре-пять минут все вздымалось и выбрасывало то, что уже, видимо, не в силах было сдержать. Хозяин тела, полностью прекратив сопротивление, лежал на спине, закрыв руками глаза, видимо, чтобы не видеть происходящего вокруг позора – залитых и уже засыхающих простыней, испохабленного ковра, изумленно отскакивающую и пытающуюся спасти свою одежду и обувь девушку, и далее – по всем траекториям, вплоть до телевизора, где дырка для забрасывания двадцатипятицентовых монет была уже забита прямым попаданием. Позор немыслимого опустошения нарастал до того, пока не лопнул, уступив место глуповатой, но, кажется, спасительной иронии. Попробуйте вызвать «скорую помощь», дарлинг! Как им объяснить? Ну, скажите просто, что у человека бунт сливочного аппарата или еще проще – кризис диалектики…
