на раз не приходится, но вспыхнуть может на ровном месте, и каждый раз — как прорыв канализации!
В последний раз она отметилась тем, что, убирая палату у девочек, за каким-то чёртом смахнула с тумбочки детскую книжку, и начала с непонятным ожесточением толкать её шваброй к выходу. Владелица, мелкая девчонка, только-только вышедшая из детсадовского возраста, кинулась за своим сокровищем, за что была бита грязной тряпкой.
Сам я этого не застал, но эпизод, в общем-то, не самый выдающийся в этом сериале. Право взрослого, притом де-факто почти любого, на воспитательные оплеухи, кручение ух и нотации по отношению к ребёнку, почти неоспоримы. Это не садизм, а забота, понимать надо! Неравнодушный человек, переживает за тебя, неблагодарного. Воспитывает!
Прошло уже несколько дней, и, судя по всему, у Утконоски приближается очередной прорыв эмоций, а где и когда прорвёт канализацию её разума, я могу только гадать. Хочется только, чтобы этим гейзером не ошпарило меня…
— Савелов! — медсестра вошла, когда мы уже прикончили пирог с бутербродами и подъедали пряники, сёрбая чай с карамельками, ощущая себя довольными и надутыми по самые брови, — К тебе мать пришла.
— Да, Ираида Павловна, спасибо, — вытираю губы и улыбаюсь, — тоже, наверное, что-то вкусное принесла!
— Ну беги, — блеснув золотыми зубами, улыбается женщина в ответ, колыхнув желейными подбородками, — Давай, не заставляй мать тебя ждать! Только накинь что-нибудь поверх пижамы, внизу холодно.
Киваю благодарно… и что с того, что она падка на подношения в виде пирожков, пирогов и прочих вкусностей? Так-то Ираида Пална дама не вредная, а кто без греха…
Увидев маму ещё с лестницы, машу ей рукой, в скором времени погружаясь сперва в объятия, а потом — в заботу.
— Я вот котлеток нажарила — с чесночком, как ты любишь. Вот… где же они?
— Найдём, мам! — успокаиваю её, зарывшуюся было в сумку, — Не переживай!
— С ребятами вместе едите? — зачем-то переспрашивает она то, что давно уже знает.
— Да, все вместе, — киваю я, — Кстати! Лера уже приходила, пирог принесла с картошкой, и бутерброды с колбасой. Пирог, кажется, сама делала.
— Хорошая девочка, — не слишком уверенно говорит мама. Лера ей нравится, но не в качестве будущей невестки, слишком уж она… слишком! Объяснять, что мы с ней друзья, и что ближайших планах у меня детей у меня… хм, ну уж женитьба — точно нет, бесполезно, и да — я пытался!
Мама умная, но так… местами, а местами — инстинкты, и то самое, из анекдота…
' — Чем отличается еврейская мамаша от террориста?
— С террористом можно договориться'
… и это ведь сами евреи придумали, а не какие-нибудь недоброжелатели!
— Так хорошие ребята? — зачем-то переспрашивает она, теребя руками полу вязаного жакета.
— Ну да, — пожимаю плечами, — с поправкой на возраст, конечно.
— Возраст… — ностальгически вздыхает она, касаясь моей щеки тыльной стороны ладони, — сам-то…
— Улыбаюсь… она всё понимает, и я всё понимаю, это так, минутка нежности, дозволенная в толпе.
— Так что с переводом? — спрашиваю маму.
— Где это… — она вместо ответа закопалась в сумку, — я ведь специально отдельно заворачивала, и таким шпагатиком, на бантик…
— Найдём все, — прерываю её, — Ну так что?
Хочу перевестись в ведомственную больницу — там, насколько я слышал от мужиков на работе, куда как получше лечат, да и лежать, я полагаю, будет поинтересней. Не выпить-покурить, понятное дело… но взрослые, они и есть взрослые.
Она ж своя, и медперсонал — свой, который и доплаты какие-то получает от фабрики, и путёвки, и, бывает, квартиры! Такие, ведомственные и подшефные больницы, школы, техникумы и детские садики, куда как получше среднего по стране.
Положение у меня двойственное, и с одной стороны, я несовершеннолетний, которому положено лежать в детской больнице, но с другой — работник фабрики! В законах такие вещи прописаны мутно, и по сути, это остаётся на усмотрение нижестоящих инстанций.
— Ну так что? — снова повторяю вопрос.
— Хорошая ведь больница, сам говоришь… — не слишком уверенно ответила мама, вильнув взглядом.
— Ага… — озадачился я, — что-то случилось? Да не бойся! Я на поправку уверенно иду, в обморок от плохих новостей не упаду.
— Уволили тебя… — выдохнула мама, снова затеребив жакет, и, скороговоркой, тихо-тихо…
— По статье, за многочисленные прогулы.
— Хм… оригинально, — озадачился я, — Это как так-то? А… ясно! У меня же, с этой заводской самодеятельностью, целая куча отгулов, а они часто задним числом оформляются, так что было бы, как говориться, желание…
— А пожаловаться? — задаюсь вопросом сам себе, кусая губу, — Коллектив и всё такое…
— Миша… — тихо перебила меня мама, а потом — будто в проруб!
— Моше! — прозвучало это эмоционально, но тихо-тихо…
— Помнишь… — она выдохнула, вдохнула и продолжила, — мы о… документах говорили?
— Угу…
— Во-от… а сейчас так обстоятельства сложились, что решать надо было быстро, ну мы и… подали. В ОВИР.
Короткий перерыв, выдох…
— Папу тоже уволили, — скороговоркой сказала она, — По статье… что-то там о пьянстве на рабочем месте, кажется. Так что — сам понимаешь…
[i] Голод 1947 г. (а точнее 1946–1948 гг.) был четвертым и последним в Советском Союзе. Он начался в июле 1946 г., достиг своего пика в феврале–августе 1947 г., а затем его интенсивность быстро уменьшилась, хотя какое-то количество голодных смертей еще имело место в 1948 г. Наиболее достоверные оценки уровня избыточной смертности, которые могут быть сделаны сегодня, составляют от 1 до 1,5 млн человек.
Проблема была не только в неурожае, но и в политике Советского Союза — экспорте зерна за рубеж, создания стратегических запасов и увеличения налоговой нагрузки на граждан, при параллельном снижении оплаты
