это такой рутинный поворот беседы, что я даже перестала вздыхать и расстраиваться. Привычно отвечаю:
– Пишу книги.
Она долго смотрит на меня скептическим взглядом:
– Это что – профессия?
– В общем, да, – говорю, пожав плечами.
– И ты ничего больше не хочешь попробовать?
– Пока нет.
– И всё же стоило бы заняться… чем-то другим.
– А зачем, мама? – с интересом спрашиваю я, вновь вступая в пространство бреда, вновь пытаясь нащупать в этой трясине пятачок твёрдого смысла.
Она думает, потом осторожно, не желая меня обидеть, произносит:
– …может, вышел бы из тебя хоть какой-нибудь толк.
Это так трогательно! Неужели через всю мою жизнь, сквозь мои успехи, мою известность и каскады бумажной канители она пронесла это чувство: ненадёжности моего занятия, хрупкости моего бытования, вечной воздушной эквилибристики, вечной угрозы потерять пропитание, пойти по миру, впасть в нищету?
Неужели подсознательно в ней так и живёт ощущение моей никчёмности?
* * *
«…Пишу тебе уже после водворения мамы на место. Была адова неделя в больнице. Перелом шейки бедра в этом возрасте – девяносто шесть, как ни крути! – оказывается, может произойти сам по себе, и для этого даже не нужна причина вроде падения с кровати или с кресла. Мы дежурили в больнице по очереди, так как мама порывалась встать и куда-то «пойти, что-то разведать». Тамошние врачи оказались бессильны перед мощью её характера, лишь изумлялись – откуда человек в её возрасте черпает силы ухайдакивать не только своих родных, но и весь медперсонал, невзирая на таблетки.
Ну вот, слава богам (или врачам, или собственным её генам, это как посмотреть), мама вновь на приколе в своей комнате. Ури, беспокоясь, чтобы она не залёживалась, сразу «поставил её на ходунок». Ноги она тащит еле-еле, но до туалета доходит, и это меня радует.
Сейчас вернулась от неё. Я теперь езжу к обеду, чтобы её кормить, – она бунтует, ничего не ест, нянечки чуть не плачут. Нужна я с твёрдо поставленными интонациями приказа: «Так! Быстро открыли рот… и жуём, жуём, а не делаем вид!!!» Не знаю, в чём дело, возможно, тут стресс от самого события, от перемещений в больницу и обратно… но пока она ни черта не помнит…
…хотя твёрдо знает, что меня не было два дня!
Вообще, с башкой совсем плохо. Вчера выясняла, «почему Илья не появляется, жлоб эдакий! Впрочем, понятно, – говорит, – я стала для него непривлекательной, а ничто другое его не держит – общих детей ведь у нас с ним нет».
В последнее время она имеет большие претензии к папе и помещает его то в тюрьму, то в бега «с молодой шалавой», то куда-то кататься на лыжах (?!!). Они всю жизнь прожили в Ташкенте, откуда лыжи? Всё это было бы интересно наблюдать, если б это была не мама, а чужая старуха.
Короче, надо держаться, впереди – кошмар…»
4
Порой мне кажется, что наши встречи происходят в каких-то высоких разреженных слоях бытия, что это уже не мама, а какой-то Ангел-Инспектор беседует со мной. «Ну, как твои дети?» – спрашивает Ангел. Понятно, что это не мама. Мама спросила бы: «Как там Евочка, как её диссертация?» Или: «Ну, что Димка со своими торговыми заботами?» А вот Ангел – верно, он же не обязан знать анкетных данных каждого. Я прихожу, Ангел смотрит поверх моей головы сквозистыми глазами с катарактами на каждом и спрашивает: «Как твои дети, женщина?» Вот и отвечай.
Сегодня она говорит задумчиво:
– В последнее время папа меня радует. Ты же знаешь его характер – всю жизнь? А в последнее время он ни во что не вмешивается…
Чтобы развлечь её, я, как ребёнку, показываю ей кольца на руках; вот это, объясняю, – чешский гранат, мой любимый. Это – тоже гранаты, но итальянские. А вот кольцо – видишь, с настоящей крупной жемчужиной…
– Ну что ж, – говорит она, – теперь, разговаривая с людьми, ты должна размахивать руками.
На всех наших встречах – налёт небесного безумия. Я выхожу из лифта и попадаю в атмосферу сна, дымящегося туманом, где живое и неживое смешиваются, соседствуют и не мешают одно другому. Где мы плывём по известному, но не называемому маршруту в твёрдой решимости не расстаться. Никогда.
* * *
«…А знаешь, мама окрепла, пришла в себя, рассуждает как прежде и даже философствует. Ури говорит, что наслаждается, когда с ней беседует. Он ею гордится, как отец – старшей дочерью, делающей в учёбе особенные успехи. Говорит, что мама – случай уникальный. Тут я с ним согласна.
Воображаю эти их беседы. Иногда он заходится от восторга, хохоча и качая головой. Кажется, он тоже записывает мамины перлы…
Вот только что вернулась от неё. Явилась немного раньше «времени чая», пришлось подождать, пока её купали-одевали… Выехала красавица фрейлина с царственным профилем: причёсанная, увлажнённая кремом, с пунцовыми ногтями (тут ничего не могу поделать, да и мать это развлекает – порой она внимательно, как кошка, рассматривает эти красные ногти, задумчиво шевеля пальцами).
На мои восторженные комплименты отзывается:
– Понимаешь, мне надо прилично выглядеть, я же здесь работаю.
– А что ты тут делаешь?
– Лекции им читаю, меня пригласили. Я как профессор…
– …на какие темы ты лекции читаешь? Исторические?
– При чем тут история? На технические темы.
– Минутку, но ведь ты окончила исторический факультет. Мама! А как же Екатерина Великая, Пётр Первый, убийство Павла?!
Она морщится и отмахивается от меня с моими надоедливыми глупостями:
– Я всё это знаю, но здесь нужна только техника! За это мне и платят.
Оборачивается к своим товаркам и говорит, кивая на меня:
– Всё думаю, удалось ли мне воспитать в ней боевитость и лидерство?
А я смотрю на неё и вспоминаю тот случай, когда, помнишь, она спешно натаскивала тебя перед экзаменом по истории в Горьковской консерватории? До экзамена оставалось три дня, и каждое утро вы появлялись на набережной, садились на скамейку, и мать приступала к занятиям. В первый же день приличный старичок в опрятном пиджаке со штопкой на рукаве, услышав мамину речь, подошёл к вам и вежливо попросился «посидеть тут, послушать». И приходил три дня, пока мама вколачивала в тебя русских государей и их деяния. Слушал заворожённо… Когда мама дошла до революции 1917 года, он поднялся, церемонно поблагодарил и сказал:
– А вот с этого момента русской истории я вас, пожалуй, покину, ибо что дальше произошло, я и сам знаю.
И побрёл по набережной вдаль…»
* * *
Мама вышла на глобальный уровень тем.
