Сняв написанное с машинки, я отправился на ленч (сегодня рождественский сочельник), купив по дороге «Нью-Йорк пост». В итальянском ресторане, где обычно ем, я раскрыл газету и — вдруг! На глаза мне попалась статья...
Рождество в Москве
А. Т. Стил
На самом деле статья совсем не о Рождестве: ведь, как объясняет корреспондент, 25 декабря — у русского народа обычный рабочий день. Рождество отмечают в Москве 7 января. В статье говорится о срыве немецких планов отпраздновать в этом году Рождество в Москве, и попутно затрагиваются два вопроса, имеющие мало общего с рождественским настроением. Вот один из них:
«У меня не идет из головы этот совсем еще зеленый юнец с нежным пушком на щеках, оставшийся лежать под засыпанной снегом елью на поле битвы под Клином, где я побывал на днях. Там было еще много убитых немцев, но этот запомнился из-за своей молодости, марлевой повязки на голове и еще из-за устремленного вверх взгляда застывших глаз. Очевидно, его ранили, и он замерз.
В гитлеровских списках юный Отто Зайтер скорее всего будет числиться „без вести пропавшим“. Но я знаю, что он мертв. Он не проведет дома ни это Рождество, ни все остальные. И таких, как он, много».
Журналист рассказывает дальше о письмах, которые нашел на поле боя, письмах немецких жен и матерей их мужьям и сыновьям.
«Это подходящее чтение под Рождество, — говорит он. — Оно напоминает о том, о чем можно забыть в жаркой схватке: вражеские солдаты не звери, не чудовища, а человеческие существа, которые находятся под гипнотическим влиянием полусумасшедшего фюрера и слепо повинуются его воле. Почти ни в одном из писем не говорится о политике, и только одно заканчивается приветствием: „Хайль Гитлер!“... В тех письмах, которые я прочитал, не было ни одного плохого слова о русских».
Я согласен, это действительно подходящее чтение в рождественский сочельник. И весьма поучительное, если можно так выразиться. Перечитайте его снова.
На первой странице той же самой газеты Папа приводит пять аргументов в защиту мира. Тоже очень поучительно. Плохо только то, что никто не обращает на Папу ни малейшего внимания. Он всего лишь символ духовной власти. Кстати, среди всего прочего он говорит: «Надо проявлять подлинное уважение к договорам; в основе нашего будущего должны лежать принципы свободы и равенства для всех людей». Очевидно, что Его Святейшество смотрит вперед. Его обращение звучит так мягко, так ненавязчиво, так цивилизованно, что под ним мог бы подписаться сам Вудро Вильсон. Я помечаю себе: надо, чтобы «Викинг-пресс» послал ему экземпляр «Дела Бертрана Рассела». За усердной мольбой о мире от его внимания ускользнула незначительная драма духовного саботажа со стороны добрых американских католиков.
Если бы к нашим ногам сейчас пали поверженные Германия и Япония, мы были бы настолько озадачены этим, что вряд ли знали бы, что делать или говорить... У нас нет ни малейшего представления о том, как поступать в случае победы. Мы безнадежно не готовы к ней... Посмотрим правде в глаза. Самым страшным ударом для нас сейчас была бы победа. Перекидывали бы ее с руки на руку, как горячий пирожок, не зная, что с ней делать. Наш конгресс когда-то провел замечательную дискуссию на тему, как поступать с новыми территориями при переходе в систему демократических отношений. Обсуждалось даже, быть в новых штатах рабству или нет. Сейчас же все молчат, воздерживаясь от комментариев. Не быть в состоянии изложить в конкретных, взвешенных словах то, за что умирают Колины Келли, — свидетельство собственной, инертности.
Это не я сказал, дорогой читатель. Эти слова дошли до вас в рождественский сочельник благодаря любезности редакции «Нью-Йорк пост». А написал их Сэмюэль Графтон, и взяты они из его колонки под постоянным названием «Лучше я буду прав». И надо отдать ему должное, он почти всегда прав. Иногда — до такой степени, что попахивает чуть ли не изменой. Но известно, что Сэм всегда на нужной стороне: ему даже убийство сойдет с рук.
Хотелось бы сейчас рассказать какой-нибудь забавный случай. Наступил такой важный момент — мы не раз бывали прежде в таком положении. «Пришло время, — говорит Дороти Томпсон, — Соединенным Штатам провести блестящую психологическую войну против Германии и Италии и спровоцировать ее между европейскими народами». (Интересно, почему пощадили японцев?) «Но, — прибавляет она, — стратегия психологической войны еще не разработана, нет ни командования, ни штаба, способного ее создать».
Итак, как указывает Дороти, «этот просчет затянет войну, и его надо ликвидировать как можно скорее». Но, если прислушаться к аргументам Сэма Графтона, приведенным на той же странице, понимаешь, что для этого потребуется некоторое время: ведь у нас нет ни малейших соображений по поводу программы действий в случае победы. Это по меньшей мере вызывает недоумение.
Впрочем, я ведь обещал рассказать анекдот. Он о Линкольне, который хорошо пошутил, прежде чем прочесть Манифест об освобождении рабов. Если вы не специалист по истории, то, возможно, думаете, что сначала был Манифест, а потом уже нападение на форт Самтер. Однако все было наоборот. Совсем как в случае с Папой, который говорит о справедливых и честных мирных договорах, о недопустимости гонений на церковь и так далее, еще не зная, как закончится война. Но вернемся к нашей истории. Линкольн созвал кабинет министров на экстренное совещание. Война уже некоторое время длилась, поступали сообщения о большом количестве убитых, не говоря уже о потерявших конечности или зрение, израненных и изувеченных. Перед Линкольном лежала раскрытая книга Артемуса Уорда. Он прочитал собравшимся «пугалам» из нее отрывок, от души смеясь над прочитанным. Никто из министров даже не улыбнулся. Он еще раз прочел отрывок. И хохотал при этом до упаду. Но эти могильщики по-прежнему смотрели на него недоверчиво, не в состоянии понять его неуместной веселости. Может, он свихнулся, думали министры. Линкольну стало их жаль: совсем плохо у его министров с чувством юмора. Это замечательная книга, говорит он, вам следует ее прочесть. Получите массу удовольствия. Что-то вроде этого говорит, а сам запускает руку в боковой карман свободного пиджака, вытаскивает оттуда Манифест и читает его спокойно и торжественно... Не знаю, правда это или нет, но история чертовски хороша. Как говорится, Линкольн прочно стоял на земле. Но голова у него витала в облаках. Он обладал спокойной уверенностью, что правое дело победит — в конце концов победит. И чтобы достичь победы, был готов пожертвовать множеством жизней — своей в том числе. «Я не хочу быть рабом, но я не хочу быть и рабовладельцем. Вот мое представление о демократии. Все остальное, то, что этому противоречит, — не демократия». Это слова Линкольна. Жаль, что мы никогда хорошо их не обдумывали. Мы освободили черных невольников или решили, что освободили, но забыли освободить белых рабов. Мы освободили филиппинцев, кубинцев и пуэрториканцев, но не освободили себя. Мы спасли Францию и Бельгию от ига германского милитаризма, зато закабалили немцев. Сейчас, когда Россия наносит Германии смертельный удар, мы готовы уничтожить гитлеризм и все остальные «измы», как и этого дегенеративного желтопузого Хирохито.
Никто не станет отрицать, что мы самая филантропическая нация в мире. Несколько месяцев назад в нашей Стране Чудес было восемь или девять миллионов безработных. Сейчас их число снизилось до миллиона — ниже не бывает. И все потому, что слабоумный Хирохито всадил нам нож в спину. Кое-кто говорит, что мы не должны были этого допускать; это, дескать, преступная небрежность. Другим такой вариант даже нравится, он показывает нас в виде ангелочков с крылышками, которые вовсе не собирались воевать с Японией: наш флот и укрепления должны были только отпугнуть противника. Что в лоб — что по лбу. Я всегда придерживался такого мнения: если уж делаешь пушку, то обязательно, рано или поздно, воспользуешься ею. Я никогда не удивляюсь, если ружье вдруг стреляет. Жду неожиданного, так сказать. А вот что меня удивляет, так это люди, верящие в необходимость изготовлять оружие и расстраивающиеся, когда оно эффективно используется. «В дни мира готовься к войне», — произнес Отец нашей благословенной страны. Он был реалистом, как Сталин сегодня. И не стал избираться в третий раз, пообещав не допустить войны. Он не был дураком. Нет, сэр, он был аристократом, крупным землевладельцем, у него были рабы, а в погребе — портвейн и херес. Народ был так благодарен ему за демократию, что чуть не провозгласил королем. А спустя семьдесят лет в штате Массачусетс, уже тогда славившемся ханжеством, репрессиями и беззаконием, объявился беспокойный субъект, который смекнул, что не все в порядке с правительством Соединенных Штатов. Более того, он имел смелость сказать об этом вслух. Он написал брошюру под названием «О гражданском неповиновении», на которую мы сегодня смотрим как на памятник демократии. Привожу цитату из этого не утратившего своего значения документа:
