– Всего лишь функция, – произнёс я, покусывая губы. Странно… но с того самово дня я перестал видеть в полицейских людей, будто рубильник переключили.
Функции. Рисованные человечки. Ходит, говорит, любит… наверное. Есть семья, дети, отцы-матери, но… куклы. Не настоящие люди, будто притворяются только, и от тово только хуже и противней.
Когда просто стоит, то и внимания особо не обращаю. Ну, полицейский… такая же часть пейзажа, как столб фонарный и собачья будка. А когда с подошедшим приятелем улыбается, меня ажно корёжит… будто они и право на это не имеют.
Настолько не имеют, што хочется вычеркнуть их из жизни, стереть с листа. Неправильные, бракованные… Они не должны – жить, а только – функциями быть. Только!
Умом понимаю, што это со мной што-то не так, и так сильно. Одурманенные люди, враги… это сколько угодно. Но функции? Это ой… для меня. Сильно с головой не в порядке.
Впрочем, надеюсь, што это явление временное и меня потихонечку отпустит. За неимением, так сказать, раздражителей… и от тово ещё хуже.
Хотелось ведь… думал, што перерос уже мечталки свои детские, с прогулкой по Сенцово, ан нет! Теперь, когда нельзя стало, тоска всево обглодала, до самых позвонков. Мозг костный высосала.
Сенцово, Москва, Одесса… всё, совсем всё. Неделя, много две, и покину я Россию, и очень может быть – навсегда. Такая тоска накатывает, што не приведи Боже…
Потому как враг Государства, ети ево в качель! И наоборот… Не пройдусь я больше ни по Сенцово, ни по московским улочкам, милым моему сердцу, ни по Одессе. Ни-ког-да!
Исхитрился ведь, а? Царю и царёнышам ноги оттоптал, и ведь не по злокозненности врождённой, а потом как – право имею! Хоть по Достоевскому, а хоть и просто – по жизни. На жизнь, на честь, на гражданские права.
А они, царь с царёнышами, отказывают мне в правах, навешивая только – обязанности. Тягло. Иначе – бунтовщик по закону, написанному барами для бар. И никогда мы не найдём с ними общего языка. Ни-ког-да…
И буду я вечным изгнанником, или…
Встав с подоконника, я потянулся, захрустев всеми хрящиками, и несколько иньше поглядел на дежурящего полицейского.
– … или я уничтожу царя и царёнышей.
А полицейские, в массе своей, всё ж таки не враги. Криво, косо… а всё ж таки пользу приносят. Хотя всё равно – функции!
– Подъезжают к Одессе, – поглядывая на часы, молвил за завтраком опекун.
– Угу… – и снова молчание, только ходики в гостиной по мозгам – тик-так… Мыслями мы там, в Одессе, ждём телеграммы о прибытии, да чуть погодя – об отплытии. Потом контрольная, из Стамбула…
… и бегом, бегом, бегом!
Вся наша деятельность в России, все ангажированные лекции, встречи – к чорту! Мы с Владимиром Алексеевичем калачи тёртые, жизнь битые, по трущобам поскитавшиеся. При нужде переоденемся в отрепья, и хрен кто нас найдёт! Проверено.
Вроде как и морда лица у дяди Гиляя во всех полицейских участках побывала, ан нет! Надо ему, так рожу набок перекорёжит или там губы вывернет гримом, и… обыщись, не найдёшь. Бывалоча, знали агенты полицейские, што вот он, здесь! В самой гуще очередной катастрофы, которую власть намеревается скрыть. Телеграммы в газеты шлёт, статьи пишет.
Знают, а найти не могут. Вроде и фигура богатырская, и морда примелькавшаяся, а хрена! А нужда случись, хоть и лесами пройдёт так, што с собаками не разыщешь.
Мне ещё проще – хоть обсмотритесь, подростков всех проверяючи, да взрослых из тех, кто телом похлипче. Гимназистом прикинуться, мальчиком из лавки, а хоть и жидёнком молоденьким, ну или немчиком.
Но это всё – если! Планы на тот случай, если совсем худо дела повернутся, но власти оплошку дадут, хоть чутка. Когда ясно станет, што всё – уходить надо! Но руки пока не крутят и есть куда бечь. Хоть пять минут форы, а дай!
У государства своё «если» имеется, с филерами да агентами полицейскими, да провокациями и Бог весть, кем и чем ещё. Против нас сейчас государство играет, да не одно. Британия, а?! Могут… а што именно могут, Бог весть. Тоска… хуже нет, чем вот так вот – ждать, когда от тебя ну ничевошеньки не зависит. Хоть из окна шагай!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Тоска-а… – протянул опекун и замолк, наливаясь чаем и унынием.
– Был бы хоть Коста… – он вздохнул прерывисто, с греком они подружились накрепко, што называется – два сапога пара, и оба – на левую ногу!
– С ним Наде надёжней.
– Я ж не спорю, – вяло отозвался дядя Гиляй, снова вздыхая. Привыкший жить ярко и яро, ждать он не любит и не очень-то умеет. Как он сам говорит – жданчик не вырос!
– Если што пойдёт не так, Коста своими путями уведёт их, да и прикроет по необходимости.
– Да я не спорю, – повторил опекун, – хорошо ещё, Чехонте согласился, не раздумывая.
– Антон Палыча возможные неприятности только подстегнули.
– Ага. Тошка, он такой. А всё равно… – дядя Гиляй начал помешивать чай, бестолку бряцая ложечкой по фарфору, – скушно! И тошнотно.
– Угум, – отозвался я, подвигая к себе варенье.
«– Пошалим?» – спросил в моей голове толстенький рисованный человечек, и я замер, придавленный нахлынувшими картинками.
– А знаешь… – мои губы растянула резиновая улыбка, – можно и пошалить!
– Останови! – тронул дядя Гиляй извозчика за плечо, и я соскочил у приметного дома. Тщательно отмеряя шаги, вытащил из кармана кусок мела и нарисовал пляшущего человечка, пока опекун, глядя в бинокль куда-то в окна напротив, подавал знак рукой.
– Вы тово… этово… – опасливо сказал лихач, глядя на наши экзерсисы.
– Сто рублей, – парировал Владимир Алексеевич.
– Ага… – оживился возчик, лихо заламывая цилиндр на левый бок, – так-то мы завсегда!
Запрыгнув в качнувшийся экипаж, я обменялся с опекуном ехидной усмешкой, и мы продолжили свой анабасис по Москве. Заметив приметного прохожего, непременно кивали, а то и давали условный знак, проезжая мимо недоумевающего господина. Метили мелом и краской ворота и стены домов, жестикулировали любопытствующим в окнах и…
… впервые за много дней наслаждались жизнью! Искренне, от всей души, чего не было очень давно.
А пусть побегают! Шалость…
… удалась.
Двадцать девятая глава
Африканским тамтамом бьётся сердце о рёбра, норовя выломать их, ритм с каждой секундой всё быстрее и быстрее. И одновременно – липкий страх, вязкий, окутывающий меня паутиной. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и я просто не решусь…
Облизав пересохшие губы, гляжу на ночное небо, затянутое низко нависшими рваными тучами, заслонившими звёзды и луну. Не отрываясь гляжу…
… есть! Порывистый ветер отогнал тучу, и луна выглянула через щёлочку. Шаг, ещё… начинаю разбег, отмерянный десятки раз. Толчок…
… короткое мгновение полёта, и приземляюсь на крышу соседнего дома на все четыре, раскровянив ладони. Грудь распирает от восторга, хочется заорать во всю глотку, но давлю в себе этот порыв, и только в голове бьёт набатом кровь.
Короткий отдых, затем меряю шагами крышу, самым внимательным образом прицеливаясь глазом до соседней. А потом ещё раз и ещё, уже под ногами – не оставили ли коты пахучего сюрприза, да не прогибается ли под ногами кровля. Разбег…
… тяжело приземляюсь на соседнюю крышу и поправляю без нужды волосяную верёвку, намотанную вокруг пуза.
Наверное, началось всё с нашего разговора с опекуном о том, што мы оба два можем уйти в любой момент, раствориться на московских улочках. Настроение наше оформилось впервые пусть сырым и лихаческим, но всё ж таки планом действий.
Или нет… наверное, всё ж таки потом, когда в Одессе арестовали Косту…
… или тогда, когда на Владимира Алексеевича власти подали иск о ненадлежащем исполнении обязанностей опекуна.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Или когда мы узнали о намерениях строить в Петербурге завод по выпуску летадл и о готовящемся иске, согласно которому моя сделка с правительством Южно-Африканского Союза должна быть признана ничтожной.
Ясно стало, добром не выпустят. Как именно, здесь наша воспалившаяся фантазия набросала в костёр эмоций столько сырых идей, што мы и запутались. Много, слишком много вариантов.
