– Нет, но мине нравится ход твоих мыслей! Сэмен… не сейчас! – она мягко, но решительно отпихнула мужчину, раскрасневшись и часто дыша, – Ф-фу… Я таки волнуюсь за тибе, потому што мине кажется, шо ты слишком много увлёкся политикой, и так сильно, шо ещё немножечко, и она увлечётся тобой!
– Сёма! – уперев руки в бока, она перешла в нерешительное наступление, – Ты уже один раз бывал там как уголовный, и тибе сильно не понравилось! Или ты думаешь, шо у политических на каторге больше развлечений? Если да, то скажи мине, Сэмен, я пойму!
– Песя, золотце… – мужчина внимательно поглядел на неё, – скажи мине за пожалуйста, откуда у тибе такие необычные мысли?
– Ты сильно удивишься за то, шо у мине есть голова не только для есть? – подняла женщина брови, – Сэмен! Ты начал слишком много говорить о «Русском Собрании»! Я таки понимаю за твой интерес, но когда его начинает понимать половина Молдаванки, это уже немножечко чересчур!
– Помнишь, мы с тобой говорили за Африку? – вопросом на вопрос ответил мужчина, – Ты тогда громко и много сказала своё да в её сторону. Так вот… да, Песя, да! Я таки решил с тобой, Фирой и мальчиками туда, но если у мине и нас есть деньги, то вот с капиталом политическим немножечко хужей.
– А оно тибе зачем? – не поняла та.
– Песя! – он сделал большие глаза, – Я тибе не узнаю! Мы едем туда, где много людей, привыкших смотреть на других с помощью винтовки, ты это понимаешь? А я таки тоже да, но не там, а в совсем других местах. Жить просто так я не умею, и быстро найду сибе интересное занятие. А зная сибе и не зная Африку, это занятие может закончиться слишком быстро!
– За тибе многие знают, – нерешительно сказала Песса Израилевна, теребя фартук.
– Да, – согласился мужчина, – Но! Как кого? Умением стрелять и решительностью там никого не удивить! А вот если и когда я приеду с немножечко славой за политику в нужной части, то все скажут – Сэмен Васильевич, это голова!
– И, золотце… – он шагнул к ней, – ты таки не думай за меня слишком опасно. Мы занимаемся не террором и большой громкой политикой, а маленькими, но изящными операциями по дискредитации тех, кого надо. Ты мине понимаешь?
– Ну и самую множечко… – разговор прервал поцелуй, – наводкой на тех, ково надо. Такая маленькая большая помощь для людей, которые хотят сделать ноги имуществу одного из активных против нас. Где, што, привычки… нам несложно, а людям немножечко полезно и множечко приятно с мерси до нас.
– А потом приеду… – разговор прервался, и сильные руки зашарили по телу, – в Африку… Фима говорил таки, шо ему так сильно не хватает начальника полиции, шо он прямо спать не может! Все есть, а мине пока нет! Вот мы и подумали, а потом я решил…
Сэмен Васильевич подхватил на руки Пессу Израилевну, глянув мимоходом на ходики…
… у них всево-то сорок минут до прихода Фиры, какие тут разговоры!
Двадцать шестая глава
– Сон… – выдохнула Эсфирь облегчённо и одновременно разочарованно, вспоминая все-все детали… и чем дальше, тем больше пламенея щеками, а затем и всем лицом. Егорка… как же она соскучилась!
Перевернувшись на скрипнувшей кровати, девочка обхватила подушку, прижавшись к ней лицом. Потеревшись щекой, она смущенно прикусила губу и пискнула приглушённо в подушку, переполненная чувствами. Там, во сне, Егор… поцеловал её! В губы!
Она плотно зажмурилась и слегка вытянула губы, пытаясь заново пережить тот волнительный момент…
– Фир, доча… – заглянула в комнату мать, – да ты вся горишь!
– Жарко, мама! – отбивалась та смущённо, пока Песса Израилевна с озабоченным видом касалась лба дочери сухими губами, – Да нормально, нормально!
Соскочив с кровати и обившись от материнской заботы, Фира умылась и начала расчёсывать густые смоляные кудри, разглядывая себя в купленное у старьёвщика облупившееся зеркало, висящее над рукомойником в кухне. Придирчивый взгляд её находил всё новые и новые подтверждения собственного несовершенства. Крохотный прыщик сбоку носа, заветрившийся уголок губ, чуть оплывшие с утра веки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Как же, – прошептала Фира, и глаза её набухли слезами, – поцелует он такую… уродину! Ма-ам! Я сильно страшная?!
– Доча! – Песса Израилевна, возящаяся у плиты, даже выронила ложку, – Откуда такие странные мысли?! Што случилось?!
– Ма-ам! – из глаза девочки закапали первые слёзы, и красивые губы искривились в преддверии плача, – Скажи мине правду, не надо врать только потому, шо я твоя дочь! Все матери так говорят, но мине скажи такую правду, какой бы горькой она не была! Я приму это как лекарство, и пусть мине будет больно и плохо, но лучше горькая правда, чем сладкая ложь!
– Фира… – всплеснув руками и проводив потерянным взглядом выплеснувшуюся в дальний угол крышку от кастрюли, заплясавшую с дребезжанием на полу, – ну шо ты такое… Фира!
– Пойдём! – схватив её за руку, она подвела дочку к зеркалу, и обхватив сзади под затылок, приблизила голову почти вплотную к стеклу, – Смотри внимательно! Шо ты видишь?!
– Уро-одину, – начала подвывать та, но тяжёлая затрещина прервала начинающуюся истерику.
– Доча, имей совесть! У тибе есть такая красота, какой нет ни у ково на Молдаванке!
– Все матери так говорят! – притопнула маленькая босая ножка.
– Доча… не нервируй мине! Если я сказала да как мать, то ты таки можешь мине не верить, но если об том же говорит Двойра, которую мы турнули за приставания к Мише, то шо это значит?
– Прямо-таки и говорит? – засомневалась девочка, шмыгая покрасневшим носиком и отходя от почти случившейся истерики.
– Доча! – мать прижала её к объёмной груди и тут же оторвала от сибе, заглядывая в глаза, – Я тибе уверяю! Понятно, шо она говорит это другими словами, промеж которых много нехороших и гадких за твою и нашу мораль с гоями, но таки да! Я таки плюнула в сторону её рожи и сказала о ней то немногое, шо думаю об этой почти состоявшейся проститутки! Кто бы, но не она!
– Ну, если даже Двойра… – неуверенно протянула Эсфирь и тут же засомневалась, – а прыщи?
Песса Израилевна только закатила глаза так выразительно, что какая-нибудь начинающая провинциальная актриса изошла бы желчью от зависти, но ж Молдаванка! Играть лицом и разговаривать руками здесь могёт каждый, и некоторые даже – талантливо! Играют, правда, в основном не на театре, а в разных панамах, но таланта там нужно ничуть не меньше, потому как публика очень уж требовательная.
– Фира! Доча! Ты сибе помнишь, какой тибе Егор встретил? Одни глаза и волосы, да сплошные ободранности по всей моей маленькой девочки, от коленок и до лица! И шо ты думаешь? Егор заметил таки не ободранности, а именно тибе за всеми ими! Как в столб с разбегу! Ну! Лицо как после бамца!
Девочка хихикнула, заново вспоминая момент знакомства, зарумяниваясь от приятных воспоминаний.
– А я и правда была такая… ну, ободранная?
– И снова тибе шалом и здрасте, – всплеснула руками мать, – а я тибе об чём?! Ты за свой тогда возраст вспомни! Если бы ты в десять лет думала об прыщиках и ободранностях коленок, я бы первая заволновалась об твоём душевном здоровье!
– Мущщины, – продолжила она наставительно, – видят нас не по кусочкам, как курочку на тарелке, а целиком! И если ты им по сердцу, то целиком и вся, а не только безпрыщовыми местами! Когда он начинает морщить нос при виде какой-то твоей отдельной части, то тут два варианта – или эта часть стала больше тибе всей, или мущщина ищет повод! Для уйти или вообще.
– Я тибе даже так скажу, – она чуть понизила голос, – шо даже прынцессы какают, ты мине поняла?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Ма-ам, фу-у… – раскраснелась девочка.
– Это не «фу-у» – передразнила её мамеле, шлёпнув слегка полотенцем пониже спины, – а жизнь! Если б я слишком много фукала, тибе бы и на свете не было, ты тоже через «фу-у!» появилась, и даже не через одно!
– Ма-ам, – лицо у Фиры вовсе уж запунцовело, отсутствием воображения она никогда не страдала.
– Не мамкай! И это не только ту «фу», о котором ты подумала, но и во время беременности было много разного фу в поганое ведро! Ты думаешь, твой папеле мине за это разлюбил? Щас с разбегу!
