Я готова кричать их на всех площадях и перекрестках, обличая ее бесчеловечность.
Говорите, я неправа? Да, быть может.
Но если б это не мне пришлось держать на руках Татьянку, когда мы ехали в Освенцим. И видеть Татьянку у Кати на руках. И видеть, как ее отбирали у Кати…
Если б это не я лежала подле Кати в ту ночь в осиротевшем бараке…
О, тогда я тоже могла бы и рассуждать. И взвешивать. А так… Для меня Татьянкина мать — Катя.
Судите меня! Но что бы ни случилось потом с Татьянкой, что бы ни сделала для нее и что бы ни значила для нее та женщина, которую теперь она называет матерью, для меня Татьянкина мать — Катя.
…Они смеются: Кристина, Зося и Яся. И от смеха словно бы светлеют их лица. Становятся приветливей и добрее.
А я не хочу быть доброй. Я не смею быть доброй, чтобы не предать Катю.
Столько лет искать! Отыскать. И вот…
«Неужели придется умереть, не увидев дочери»,
Люди! Что же это такое? Как же можно это терпеть, люди!
Хорошо, что со мною Яся. Она все понимает, Яся. Все, что происходит во мне.
Но на мое счастье, на Катино, на Катино счастье, она и то понимает, чего в эту минуту мне не понять. Она видит, что происходит в Кристине. В Зосе.
А понимая, не обостряет ничего. Расспрашивает — ненавязчиво и спокойно — об их делах.
От имени той семьи проявляет горячий интерес к здоровью, к самочувствию пани Кристины. Ну и Зоси. Разумеется, Зоси! Так, как будто бы та семья полноправно признана Кристиной и Зосей. Она, Яся, не мыслит себе иначе.
Она (а не я!) сообщает пани Кристине о том, что Толек очень тревожится, не получая от них писем. Единственный мужчина в семье, он чувствует себя глубоко ответственным за эту часть, за польскую часть семьи, как старший брат, беспокоится, не слишком ли много огорчений доставляет Зося своей мамусе.
— О, Толек!.. — растроганно восклицает пани Кристина.
А Яся мягко, вскользь укоряет Зосю. Почему панна Зося не пишет брату? Может, брат не пришелся ей по душе?
— Не! — Зося энергично качает головой, улыбается, розовеет — Добрый братишек! Бардзо добрый!
— Ладный хлопец! — подтверждает пани Кристина.
И опять же Яся — Яся, не я, вынимает из моей сумки письмо Толека. Находит в этом письме именно ту фразу, которую следует прочитать. И, отсекая конец, читает слова Анатолия о том, как тепло его встретили Кристина и Зося — теплоты этой встречи ему не забыть. (Я замечаю: внимательно слушает Зося. И глаза Кристины начинают влажно блестеть.)
Говорю вам, Яся твердо держит в своих руках весь ход разговора. Но при этом обращается то и дело ко мне. «Чи не так, Марысю?!» «Розумешь, Марысю?» Словно все, о чем говорится, исходит от меня. А она, Яся, говорит от моего имени только лишь потому, что я не так уж хорошо знаю польский и нам с Кристиной и Зосей затруднительно было бы объясняться без нее.
Пани Кристина интересуется, долго ли я пробуду в Кракове.
— К сожалению, нет, — говорит Яся. — Мы уезжаем вечерним поездом.
Пани Кристина всплескивает руками и искренне огорчается. Отчего же мы не зашли к ним вчера домой? Посидели бы. Выпили кавки, поговорили бы обо всем. Я вижу, она сожалеет искренне.
— Как же быть? — огорчается Кристина. Она ведь не может просто так закрыть магазин. Магазин хоть и частный, но должен работать в положенные часы. Иначе неприятности, объяснения.
А в магазин уже входят люди, отвлекают Зосю — она за прилавком. Отвлекают Кристину. Прерывают наш разговор.
Кристина приглашает нас выпить кофе — кавъярня напротив. За прилавком пока постоит Зося.
Мы выходим. И Яся с мягкой настойчивостью напоминает Зосе, что «пани Марина» — то есть я — должна обязательно привезти Толеку (и матери, и матери тоже!) письмо от Зоси.
— Добже, добже, напише… — обещает Зося.
И вот мы сидим в кафе за столиком: Яся, я и Кристина. Пьем кофе. И разговариваем.
Кристина жалуется: Зося такая слабенькая. Стоит ей перенапрячься, перетрудиться, переучиться — это тотчас сказывается.
Она говорит, что минувшим летом, после отъезда Толека, ей удалось раздобыть для Зоси путевку в санаторий — у Зоси ведь хронический гайморит в тяжелой форме. Думали, осенью Зося поедет в Оцк, а попала вот в санаторий. Тут она явно кривит душой, Кристина. Это видно: кривит!
Но Яся подхватывает сразу: в самом деле, она давно хотела спросить, почему бы пани Кристине не съездить в Оцк с Зосей? Их так ждут там («Правда, Марысю?!»). Их бы так хорошо встретили. Ведь это так интересно для пани Кристины и для Зоси — побывать в Советском Союзе! (О Кате она не вспоминает. Она не хочет ничего нагнетать, Яся!)
— Певне![7] — торопливо соглашается пани Кристина. И тотчас же переводит разговор на другое.
И разговор снова вьется неторопливо вокруг Зоси. И Анатолия. И болезни (только болезни) Кати.
— О сердце, сердце! — вздыхает пани Кристина и невольно вспоминает о своем Михале.
У Михала тоже было больное сердце — раненое, задетое пулей. Однако, не зная этого, никто бы не догадался. Михал не позволял себе помнить и другим не позволял вспоминать о его болезни.
— Он столько надеялся успеть, — вздыхает Кристина. — А главное — поставить на ноги Зосю.
— Да! — задумчиво говорит Яся. — Все мы надеемся столько еще успеть. И поэтому позволяем себе откладывать…
И она говорит Кристине именно то, что гложет меня все время. Именно то, с чего я бы считала нужным начать разговор.
Но говорит по-своему, в своей никак не категоричной манере, выбрав минуту, когда можно и нужно сказать это:
— Але есть вещи, которые мы не имеем права откладывать, — грустно говорит Яся. — Пани Кристина, наверное, не простила б себе, когда б приключилось так, что Зосина кровная мать ушла из жизни, не повидав дочери. — И добавляет после паузы: — Думаю, Зося не простила бы этого себе…
— Матка бозка! — испуганно шепчут губы Кристины.
…Зося приходит на вокзал проводить нас. Она приносит небольшой «пакунек» для Толека и для матери. От нее, Зоси, и от мамуси.
— А письмо? — спрашиваю я.
— И письмо! — Зося не очень решительно кладет на пакунек конверт.
По радио объявляют, что до отправления поезда остается пять минут. Проходя вдоль купе, кондуктор привычно просит провожающих покинуть вагон.
— Зося, что я должна сказать Толеку? И матери? Ты приедешь?
— Певне! — неуверенно говорит Зося.
