Он спросил:
— А с Полозовой вы не хотите некую работу провести? Чтобы парню-то не особенно рисковать. А то она еще в милицию обратится.
— Я думал об этом, Антон Михайлович. Риск, разумеется, есть, но мы с Зайцевым все, полагаю, продумали. В конце концов, имитация с естественным концом тоже кое о чем скажет зрителю. Если она это… допустила, то, значит, и сама… понимаете?
— Понимаю.
— Вот. А говорить с ней напрямую… Боже упаси! Что вы, Антон Михайлович! Она вообще может спектакль сорвать — повернется и уйдет. Нет-нет, говорить с ней об этом нельзя.
— М-да. Кобылка с норовом. Но ее надо наказать, и мы с Феликсом Ивановичем хотим, чтобы это было сделано красиво, эффектно!.. А вот и он, собственной персоной!
Дерикот как раз входил в широкую стеклянную дверь парадного подъезда театра, начав улыбаться при виде Городецкого и Захарьяна чуть ли не с крыльца. Следом пришел и Аркадий Каменцев (он, кстати, не знал о готовящемся «сюрпризе», приятели решили пока ничего не говорить); все трое отправились в буфет, дегустировать местные напитки, а Захарьян поспешил за кулисы. До начала спектакля еще было время, и нужно, пожалуй, бросить последний хозяйский взгляд на декорации и актеров, пообщаться с Зайцевым и Марией. Исполнители главных ролей должны выходить на сцену спокойными и уверенными в себе, нужно им сказать теплое напутственное слово. Не повредит.
Михаил Анатольевич, найдя обоих в глубине сцены, уже одетых в соответствующие костюмы и загримированных, по-отечески обнял за плечи:
— Ну, дорогие мои, на вас вся надежда. Не теряйтесь ни при каких обстоятельствах, понятно? Какая бы заминка ни случилась — играйте до конца. Я понимаю: премьера, вы волнуетесь, да и я волнуюсь не меньше, поверьте. Такой смелый спектакль мы нынче зрителям преподнесем!.. Я сам полночи не спал, честное слово! Никогда такого не было.
Он внимательными и заботливыми глазами окинул лица актеров, их костюмы, поправил на Сане-Мите ворот рубахи. Предложил вдруг:
— Давайте для храбрости граммов по сто коньячку, а, ребята? У меня в кабинете есть «Белый аист».
— Ну что вы, Михаил Анатольевич! — бурно запротестовала Марийка. Саня же пошел на компромисс:
— Перед вторым действием бы, а, Марийка? Сама понимаешь, в сцене «В шалаше» мы должны чувствовать себя раскованно. Как-никак раздеваться придется.
— Нет-нёт! — по-прежнему бурно отказывалась, махала руками Марийка. — Ты как хочешь, Саня, а я — ни грамма! Да и в шалаше полумрак, ничего там видно не будет…
Давали уже третий звонок, и Захарьян, сказав: «Хорошо-хорошо, смотрите сами», — ушел, выразительно глянув на Зайцева: мол, действуй, как договорились, понял?
Первое действие спектакля прошло с большим подъемом. Катя в роли своей тезки по пьесе чувствовала себя уверенно. Она, казалось, забыла, что идет спектакль, что она на сцене, что на нее смотрят триста с лишним человек. Катя хорошо, видно, усвоила то, что говорил ей на репетициях Захарьян и литературный прототип режиссера: «…поменьше читки. Не играй, а переживай…» Михаил Анатольевич добивался от нее (как, впрочем, и от других актеров) полной внутренней свободы, и Катя, кажется, достигла этого состояния, вполне чувствовала эту свободу. К тому же ей нравился партнер. Саня волновал ее как мужчина, и она только ему, Сане (а не Мите), говорила с откровенностью и плохо скрытой чувственностью сценический все же текст:
— …Какой ты глупый! Разве ты не чувствовал, что я и читала так хорошо только для тебя одного?!
Она жарко обнимала Саню-Митю, целовала его вполне натурально, взасос, прижималась к нему всем телом. Потом, виляя бедрами, ходила по сцене, коварно допрашивала:
— Не понимаю, за что ты любишь меня, если, по-твоему, во мне все так дурно? И чего ты, наконец, хочешь от меня?
Всем поведением, репликами, жестами Катя на глазах у зрителей распаляла в Сане-Мите откровенную похоть, дразнила его, и все в зале видели, чего именно хочет Митя, а больше — сама Катя. С невинной покорностью она позволяла Мите расстегивать кофточку, целовать грудь, бесстыдно приглашая его смотреть на себя, и Митя едва не падал в обморок, а вместе с ним и половина зрительного зала. Наконец любовная игра завершилась у железной старомодной кровати с гнутыми спинками и сверкающими никелированными шарами, где изнемогающая Катя томно и обессиленно забрасывала голые руки на плечи Сани-Мити и на весь зал потрясающе правдоподобно, страстно произносила:
— Ну, целуй же меня! Целуй!
И, прижимаясь, шептала в самое ухо Зайцеву: «Ой, Санечка, довел ты меня, я вся мокрая…»
Потом, после бурных и вполне еще пристойных ласк, горько, со смешком, сообщала залу:
— Ой, любишь ты только мое тело, Митя, а не душу. Я это знаю.
Саня-Митя горячо отвечал ей, что это не так, что он любит ее всю, как она есть, и Катя настырно добивалась конкретного ответа — за что именно? Он пытался формулировать ответы, старался говорить искренно, убежденно, но ему почему-то не верили — ни сама Катя, ни зрители.
Потом (по пьесе) Катя засобиралась ехать на юг. Митя помогал ей паковать чемоданы, грустно смотрел на свою пассию, использовал каждый момент, чтобы прикоснуться к ней, обнять, и, наверное, и в этот раз у них дошло бы до откровенных ласк, но мешала мать Кати — она была здесь же, в комнате, смотрела на Митю со все понимающей материнской улыбкой. На прощание она сказала Мите:
— Ах, милый! Живите-ка смеясь!
На этом, на отъезде Кати и ее матери в Крым, и завершалось первое действие спектакля.
Зрительный зал гудел, как растревоженный улей. Все были приятно удивлены — вот это спектакль! Вот это широта и современность взглядов режиссера-постановщика! Какая смелость! Какая раскованность! Ай да тюзовцы!
В антракте почти никто не поднялся с места — спектакль захватил новизной и откровенностью, зрители прямо в рядах стали обсуждать постановку, игру актеров, костюмы и декорации. Многие из присутствующих читали эту вещь Бунина, интуитивно чувствовали, что режиссер не остановится в своих устремлениях на достигнутом, пойдет дальше. Но — в каком направлении и в каких пределах? Как решены на сцене пикантные подробности литературного произведения?
Нетерпение и заинтересованность зрительного зала передались и за кулисы, на сцену. Актеры и сами были взволнованы не меньше зрителей — такой спектакль они делали впервые.
Не прошло и десяти минут, как по ту сторону занавеса зааплодировали — сначала неуверенно, недружно, а потом все настойчивей и нетерпеливей. Захарьян, подглядывающий за залом через щелку в тяжелом бархатном занавесе, с перекошенным от волнения и счастья лицом, обернулся к актерам, воздел руки ввысь, потряс ими:
— Ну, дорогие мои! Сами видите, что происходит. Никогда такого у нас не было, никогда! Саня, Марийка! И ты, Яночка! Прошу вас — надо выложиться! Сыграйте сегодня на пределе. Это премьера. Это — путевка в жизнь нашему спектаклю, понимаете? Половина успеха в будущем, аншлаги! Деньги, наконец! Мы сами теперь зарабатываем себе на жизнь… Ну, благословляю вас.
Главреж облобызал всех, кто попался ему под руки. Остался доволен и Саней Зайцевым: коньяк на того действовал благотворно — парень чувствовал себя вполне раскованным, дерзким.
И снова распахнулся занавес. На сцене — барский дом и сад, в глубине шалаш. Крестьянские девки работают в саду: что-то носят, убирают, хихикают, негромко поют. Староста имения, лежа на копешке, вольно спрашивал Митю:
— Вот вы, барчук, все книжки читаете, а книжка не уйдет, и погулять надо.
— Никого что-то на примете нету, — отвечал Митя.
— Как так? Гляньте, сколько баб, девок!
— Девки только манят. На девок надежда плохая.
— Не манят, а обращения вы не знаете. Скупитесь!
— Ничего бы я не стал скупиться, будь дело верное.
— А не станете, все будет в лучшем виде. Вон, Ален-ка — чего лучше? Бабенка ядовитая, молоденькая, муж — на шахтах. Только и ей какой-нибудь пустяк надо сунуть. Истратите, скажем, на все про все пятерку, мне на табачишко…
— За этим дело не станет, — отвечал Саня-Митя, расслабленно и сладко потягиваясь. Чувствовал себя Зайцев великолепно: выпил в кабинете у Захарьяна «Белого аиста», наигрался в первом действии с Катей — аж в паху ломило. Теперь предстояла сцена в шалаше. Ну, Марийка, погоди!
Староста позвал Аленку:
— Иди, посиди с нами. Барин тебе слово хочут сказать.
Марийка-Аленка, занятая работой, лишь усмехнулась.
— Иди, говорю, дура! — повысил голос староста.
Аленка подбежала, присела на корточках возле Мити, засмеялась:
— А правда, барчук, что вы с бабами не живете? Как дьячок какой.
— А ты почем знаешь, что не живут? — спросил староста.
— Да уж знаю. Слышала. Они не можут. У них в Москве есть.
— Подходящих для них нету, вот и не живут, — отвечал староста. — Много ты понимаешь.
