— Восемнадцати лет от роду вошла я в этот дом. Сандалии лежали у меня тогда в сундуке с приданым. Носила я их и в дождь, и в снег. С той поры пятьдесят три года минуло, а они все новехонькие, только лак чуть-чуть пооблез. Думала я, мне их на весь мой век хватит, да вот беда: одну сандалию утащил проклятый бродячий пес, а от второй, уцелевшей, теперь мало проку. Как ни жаль, приходится ее сжечь. — Долго причитала старуха, потом вдруг, о чем-то вспомнив, заплакала. — Жизнь наша проходит, точно сон. Завтра тому ровно год исполнится. Горе, горе!
Ее причитания услышал сосед-лекарь, который в это время сидел в ванне.
— В канун праздника радоваться надо, а вы горюете, — крикнул он ей. — Уж не покойника ли оплакиваете?
— Как ни глупа я, но не стала бы из-за чьей-то смерти так убиваться. Совсем другая у меня беда. Год назад первого числа приезжала сестра из Сакаи, подарила мне к празднику сверток серебряных монет. Как я обрадовалась подарку! Положила деньги на полочку эходана,[226] но в ту же ночь они куда-то исчезли. Взять их мог только свой человек, который знает здесь все входы и выходы. С тех пор я денно и нощно молилась богам, да все понапрасну. Потом попросила прочитать молитву монаха-ямабуси.[227] А он и говорит: «Ежели во время моей молитвы гохэй[228] на алтаре зашевелятся и священный светильник угаснет, знайте, что молитва услышана, — и в течение семи дней ваши деньги сыщутся».
И верно, посреди молитвы заколыхались гохэй, пламя уменьшилось, а потом и вовсе погасло. «Воистину велика чудодейственная сила богов и будд, и мир наш еще не близится к закату», — подумала я и на радостях пожертвовала этому монаху сто двадцать медных монет, хотя обычно дают им не больше двенадцати.
Прождала я семь дней, но деньги так и не нашлись. Тогда я поделилась своим горем с одним знакомым, и вот что он мне сказал: «Да вы же бросили деньги вдогонку вору! В последнее время среди монахов-ямабуси развелось множество хитрецов и обманщиков. Установят, например, на алтаре разные приспособления, и куколки из белой бумаги исполняют танец Тоса.[229] Дело известное — все эти фокусы еще раньше проделывал жонглер Мацуда. Люди нынче куда как сметливы, но нередко попадаются на самые простые уловки. Этот монах поставил у вас на алтаре кувшин с вьюном. Распевая молитвы, он то перебирал четки, то изо всех сил колотил по алтарю посохом и жезлом. Несчастная рыба с перепугу металась в кувшине и задевала стержень, на котором были укреплены гохэй, вот они и шевелились. Не ахти какая хитрость, но человек непосвященный глядит на это с благоговением. Почему погас светильник — тоже понять нетрудно. Видно, этот монах проделал в чаше для масла дырку, а внизу поставил сосуд с песком. Песок постепенно впитал все масло, а без масла, как известно, светильник гореть не будет».
Услышав это, я поняла, что дважды понесла убыток. До сих пор у меня ни одна медная монетка даром не пропадала, а тут вот просчиталась — ведь деньги-то так и не нашлись. И раз уж у меня такой безрадостный Новый год, ничто в жизни мне больше не мило!
И, не стыдясь людей, старуха снова заголосила. А домочадцы, слышавшие все ее сетования, огорчились, «Скверно, что на нас падает подозрение», — подумали они, и каждый в душе поклялся богам, что его вины в пропаже денег нет.
Наконец уборка в доме подошла к концу. Когда смели почти всю сажу и добрались до чердака, между балками обнаружили сверток. Развернули его, — и что же? — в нем оказались те самые деньги, о которых горевала старуха.
«Все, что не украдено ворами, рано или поздно отыскивается. Видно, тут не обошлось без мышей. До чего же вредные твари!» — облегченно вздохнули домочадцы, но старуха не унималась.
— Что-то не приходилось мне видеть мышей, которые таскали бы вещи из дома в дом, — ворчала она, выбивая пыль из циновок. — Это проделки какой-нибудь двуногой мыши, впредь надо держать ухо востро!
Тут к ней подошел лекарь-сосед, только что закончивший купание.
— Подобное случалось и в древности, — сказал он. — Во времена тридцать седьмого императора Котоку,[230] в последний день первого года эры Тайка,[231] императорскую резиденцию перевели из Окамото, что в провинции Ямато, в Нагара-но Тоёсаки в Наниве.[232] За императорской семьей последовали и мыши. И вот что забавно: они уволокли все свое имущество — хлопок, чтобы затыкать норки; бумажные тюфяки, чтобы прятаться от коршунов; талисманы против кошек; острые колышки, защищающие от хорьков; подпорки для мышеловок, чтобы те не захлопывались; дощечки для гашения светильников; перекладины для подвешивания сушеных тунцов. Вдобавок они прихватили с собой еще и сушеных моллюсков «морское ушко» для свадебного подарка, сушеных анчоусов для новогоднего праздника, а также толченый рис в соломенной обертке, с которым отправляются на богомолье в Кумано. И все это они волокли в Наниву, а ведь туда целых два дня пути. Ну, а от вашего флигеля до главного дома совсем рукой подать, так неужели они не могли перетащить туда ваш сверток?
Вот так, рассказывая о событиях давно минувших дней, лекарь увещевал старуху, но та ни в какую не сдавалась.
— Спору нет, говорите вы разумно, только ежели я чего не видела собственными глазами, того, значит, и не бывает на свете! — твердила она.
Тогда все стали думать, как переубедить старуху, и в конце концов придумали: послали за дрессировщиком мышей Тобэем, который обучался своему ремеслу у Нагасаки Мидзуэмона.[233] Тот явился и сказал:
— Мышка, которую я держу в руках, исполнит все, что я ей прикажу. Хотите, она сейчас отнесет любовное послание.
Мышь схватила протянутое ей письмо, огляделась по сторонам и вложила его в рукав кому-то из стоявших рядом. Затем Тобэй бросил ей медную монетку и велел:
— Пойди купи рисовую лепешку! — Мышь тотчас же убежала и вскоре вернулась с лепешкой.
— Ну, теперь-то вы поверили? — обратились к старухе домочадцы.
— Увидишь такое и впрямь поверишь, что мыши могли утащить деньги. Хорошо, подозрения мои рассеялись. Но раз вы терпите в своем доме таких вороватых мышей, извольте выплатить мне проценты с украденных ими денег. Как-никак они пролежали у вас целый год.
Так в канун Нового года старуха получила со своего скареды-сына пятнадцать процентов годовых.
— Ну вот, теперь-то я встречу Новый год с радостью! — воскликнула она. пошла в свой флигель и легла спать.
Общество одного моммэ
Когда кто-то разбогатеет, говорят, что ему повезло. Пустые слова. На самом деле только находчивость да смекалка могут обеспечить достаток и процветание семьи. Без этого никакой бог удачи и богатства — ни Эбису, ни Дайкоку — не придет человеку на помощь.
К слову сказать, местные купцы-толстосумы объединились в «Союз Дайкоку». Они собираются и толкуют между собой, стоит ли ссужать князей из разных провинций деньгами, в чем находят для себя удовольствие большее, нежели в пирушках да развлечениях. Для своих встреч они снимают залу в одном из буддийских храмов на улице Икудама-мати или же Ситадэра-мати, вдали от веселых заведений, и раз в месяц с утра и до сумерек обсуждают финансовое положение даймё. В обществе этом состоят одни старики, чьи дни уже клонятся к закату, но они вовсе не помышляют о загробном блаженстве, а заботятся лишь о росте процентов с ссуды да о приумножении своего богатства.
Да, в мире нет ничего слаще денег. А чтобы иметь их в избытке, надо жить так: с двадцати пяти лет, пока человек в расцвете молодости, не зевать, а учиться уму-разуму; с тридцати пяти лет, пока он в расцвете сил, зарабатывать и копить деньги; в пятьдесят лет, набравшись опыта, укреплять основу своего дела, а за год до шестидесяти передать хозяйство старшему сыну и удалиться на блаженный покой. Но есть старики, которые, достигнув весьма почтенного возраста, когда уже полагается совершать паломничество по храмам, все еще продолжают жить в мире алчности, не помышляя ни о Будде, ни о Законе.[234] А между тем любое богатство, даже в десять тысяч каммэ, после смерти человека останется в этом бренном мире, с собой он сможет забрать только саван.
Среди стариков, входящих в «Союз Дайкоку», нет ни одного с капиталом менее двух тысяч каммэ. Но вот несколько лет назад не столь состоятельные их собратья, поднакопив деньжонок, объединились в «Общество одного моммэ». В него вошло двадцать восемь человек с капиталом в двести, триста, ну самое большее — пятьсот каммэ. Постоянного места для ежемесячных собраний у них нет, встречаются они в какой-нибудь харчевне и заказывают себе угощение на сумму, не превышающую одного моммэ. При этом и пьющие, и непьющие обходятся без сакэ; даже в развлечениях самым главным у них считается умеренность. Ну разве не удивительно это!
