— Поезжайте в Сикким, — посоветовал Верещагину Симнсон, — там горы снеговые, просятся на полотно. Ехать туда удобно: до Ганга на лошадях, по Гангу до Караголы на пароходе, а там недалеко до подошвы Гималаев…
Верещагин поблагодарил Симпсона, сменил проводников и переводчика и отправился к Гангу — священной индийской реке. Немало путешествовал Василий Васильевич, но еще ни разу в жизни ему не приходилось видеть реки, подобной Гангу. На островках, вблизи от проходившего парохода, распластавшись, грелись на солнце крокодилы, тут же разгуливали крикливые стаи огромных птиц. Иногда, покачиваясь на волнах, плыли трупы индийцев: священная река была их кладбищем. В Караголе Верещагин и его спутница высадились с парохода и, наняв себе слугу, на лошадях направились к горам. За ними по горячим пескам двигался обоз с вещами и продовольствием. Дальняя дорога уводила их в горы, поднималась всё выше и выше. Стояла страшная жара, в селениях встречались совершенно голые люди. К ночи становилось немного холодней. Приходилось менять одежду. Не страшась ночного холода и неизвестных дорог, двигались Верещагины дальше. Поздней ночью они устраивали привал, отдыхали под открытым небом.
Высочайшие горы — Горизанкар (она же Монт-Эверест) и Канчинга, днем маячившие на огромном расстоянии, теперь погружались в темноту ночи, и только вершины их, освещаемые закатным солнцем, горели ярким светом.
Василий Васильевич не вытерпел, разместился около горевшего костра, стал писать этюд. Ложась спать под теплое одеяло, он тихо спросил жену:
— Спишь, Лиза?
— Нет, думаю: куда и зачем мы с тобой приехали?..
— Не те думы у тебя, дорогая.
— А о чем же думать? Не об англичанах ли, которым все прощают грабеж в этой чудесной и несчастной стране?
— Да, именно грабеж, а не хозяйничание. Земля, всякая земля, принадлежит не тому королю или царю, чьи солдаты топчут ее или чьи броненосцы дымят у берегов. Земле хозяин тот, кто с сохой или мотыгой трудится над ней, поливает ее своим потом. Завоевательные войны — самая жесточайшая несправедливость из всех несправедливостей на земле. А знаешь, Россия в которой стороне? Вон там, под яркой Полярной звездой… Ты что, уже уснула?..
— Нет, я слушаю.
— Спи, отдыхай. Завтра придется походить по горам. Здесь ночь, а в Петербурге сейчас день. Как-то там Стасов воюет? Сегодня какой был день, воскресенье? Мать моя, поди-ка, в Любцах за наше здоровье и благополучие свечку сожгла перед Тихвинской богоматерью… Здесь такая сила народа, — заключил он, — что все эти британские пришельцы кажутся временными, гостями. Мир дунет — ветер будет, мир плюнет — море будет. И вот этот бахвал Гирдельстон — посланник-резидент, — по справедливому мнению Симпсона, чувствует себя в Непале пленником. Управляет и боится — как бы индусы не скормили его крокодилам. Пожелал бы я им приятного аппетита!..
После ночного отдыха Верещагин с женой отправились дальше, в Теран, по дорогам, стиснутым густыми джунглями. Здесь, на пути к Непалу, водились тигры и слоны. Кое-где на выжженных подсеках туземцы обрабатывали чайные плантации, принадлежавшие англичанам. В джунглях Василий Васильевич подстрелил несколько диких куриц, из которых Елизавета Кондратьевна приготовила вкусный обед. Днем, походив с проводниками вблизи дороги, Верещагин расположился писать этюды тропических мест, покрытых сплошь пожелтевшей зарослью. Проводники показали ему величественную пальму, а под пальмой — выветренные человеческие кости — остатки тигровой добычи. Художник тут же набросал эскиз будущей картины «Людоед», изобразив пальму на фоне прозрачного воздуха и ярко-голубого неба, а под ветвями пальмы — труп человека и спокойно лежащего тигра. Положив лапу на труп, тигр прищуренными глазами следил за хищной птицей, кружившей в ожидании остатков добычи… В другом месте Верещагину пришлось видеть, как местные жители поймали и повели стреноженного толстыми бечевами слона.
— Придержите! Придержите!! Я его сейчас быстренько зарисую, — обратился художник через переводчика к индийцам-охотникам, — вот вам двадцать рупий! Сделайте так, чтобы слон постоял на одном месте…
Но слон, обычно тихий и неповоротливый, будучи стреножен, то пятился, виляя массивным задом, то, размахивая хоботом по сторонам, приподнимал скрученные бечевами передние ноги, никак не желая «позировать». Наконец индийцы за двадцать рупий привязали слона к толстому дереву. Слон смирился и в таком виде был зарисован Верещагиным… Не задерживаясь подолгу на одном месте, Василий Васильевич продолжал свое путешествие в сторону видневшихся вдалеке Гималайских гор. На пути встречались деревни с множеством буддийских храмов. Как не зайти, как не запечатлеть в альбомах своеобразие этих мрачных древних строений из дикого камня, крытых камышом! Василий Васильевич вошел в один из таких храмов. Буддийские боги, отлитые из меди, сидели в различных позах. Одни из них выглядели злыми и страшными, другие — добрыми, улыбающимися. Лама, в размалеванной маске, напоминающей кабанью голову с клыками, оттопыренными ушами и вытаращенными глазами, держал в руках молитвенную машинку, крутил, как у шарманки, ручку я, не называя имя божие, твердил бесконечно и монотонно непонятные, как заклинание, слова, означавшие: «О ты, сидящий на лотосе!..»
Буддисты оказались приветливыми, они охотно позволяли Верещагину зарисовывать их, а также домашние очаги, храмы и всё, что в их быту интересовало художника.
Однажды в районе Яксунского ущелья, в ночную пору Верещагин сидел возле своей палатки и, любуясь глубоким темно-зеленым небом, освещенным яркими звездами, говорил Елизавете Кондратьевне:
— Лиза, я не знаю, есть ли еще где на свете такое зеленое небо?.. Изобразить так — не поверят!.. И кажется как-то жутко в ночной тиши этого ущелья! Посмотри: горы стиснули нас. Каким жалким выглядит наш костер, рассыпающий вокруг искры! Вот, подожди, костер погаснет, а это чудо природы, гора Пандим, господствующая над ущельем Яксуна, и в ночной тьме загорится, ярко засверкает белизной ее снежная вершина! Она светится благодаря неразгаданному блеску индийской луны, восходящей над здешним уголком мира. Да, да, не смейся, именно — луна индийская. Нигде я такой луны не видел. То она вспыхивает, то она, заметь, становится бледно-зеленой, и кажется, что в ней, как в зеркале, отражаются белоснежные горы и зубчатые, густые леса, которые чуть слышно шумят над ущельем…
— Да,
