Во второй раз он явился один. Он уже начинал жалеть, что ушел из «Примстоуна». В нашей лиге мы занимали третье место, и я знал, что Морис был бы рад вернуться. Как и я, он не попал в сборную страны или хотя бы графства.
— Мне приходится каждый четверг проделывать тридцать миль туда и тридцать обратно, чтобы получить жалованье. И то же самое — каждую субботу, — объяснил он. По вторникам его клуб разрешил ему тренироваться в Примстоуне.
— Ты как будто сильно просчитался, что ушел.
Он пожал могучими плечами своего пиджака.
— Как по-твоему, — спросил он, — что они скажут, если я захочу вернуться?
— Твой уход их не очень обрадовал. Они решили, что это как-то связано с твоей женитьбой… и вообще. А почему бы тебе просто не спросить Уивера?
— Не хочется — наверное, ему было неприятно, что я ушел, а кроме того, он и так для меня много сделал. Нет, я его просить не могу. И ведь они должны будут вернуть за меня три тысячи фунтов.
— Порядочно!
— Ты бы мог на них нажать, Арт, — сказал он прямо.
— Как?
— Ты и Фрэнк — на вас же теперь там молятся. Тебе стоит только мигнуть, и уж они приспособятся.
— Так вот почему ты пришел ко мне?
Но Морис, как и положено Морису, не пожелал в этом признаться. Он покачал головой.
— Я не могу пойти и прямо спросить их. Представь себе хотя бы, какую рожу скорчит Райли. Я и так теряю на этом деньги.
Он нахмурился и сделал безнадежное лицо.
И ничего не ответил, когда я пообещал ему сделать, что смогу. Он просто направился к двери, кивнул и вышел.
Я смотрел из окна, как он, незамечаемый, пробирался через субботнюю толпу, возвращаясь домой.
* * *
Заявление Уивера о том что он уходит на покой, совпало с возвращением Мориса в «Примстоун». Все знали, что в другом клубе дела у него не клеились. А его переход объясняли тем, что он женился. Молодой Келли, заменивший Мориса, был слишком неопытен, чтобы играть в основном составе, и чересчур медленно приобретал сноровку. Когда он вывихнул руку, потому что одновременно и чрезмерно мешкал и чрезмерно торопился, вопрос о возвращении Мориса был решен.
Он вернулся слишком поздно, чтобы его заявили в играх на кубок, и в результате, поставив первого хава из дубля, мы проиграли «Уиднесу» и вылетели из розыгрыша. После удачного сезона это оказалось большим разочарованием, и кое-кто был склонен винить Мориса за то, что он слишком долго кочевряжился. В пульке четырех лучших команд мы проиграли в финале. Мы устроили сбор и преподнесли Уиверу серебряную дощечку с перечислением достижений клуба и с подписями. Ни Морис, ни Джордж Уэйд не могли мне объяснить, почему вдруг Уивер выбрал именно этот момент, чтобы переселиться в Торки, однако Джордж был явно встревожен и раза два явился на тренировку без пса. Когда я отправился к Уиверу прощаться, он подарил мне часы.
Как-то утром в субботу я еще раз увидел миссис Хэммонд, когда мы с Морисом направлялись в «Павильон».
Я сказал, чтобы он шел в «Павильон» один, а сам подождал, пока она не поравнялась со мной. Она шла по самому краю тротуара и смотрела на витрины сквозь гущу снующих прохожих.
— Привет, Валли, — сказал я, когда она чуть было не натолкнулась на меня. Она резко повернула голову и пошатнулась. С ней был Йен. Ее лицо стало совсем белым и костлявым — правда, она намазала губы, но неровно, кое-как.
— Привет, Артур, — сказал мальчик, словно мы с ним виделись каждый день. — Мам, это Артур.
Она что-то пробурчала и прошла мимо. Я шагнул за ней.
— Может быть, мы постоим и поговорим?
Она ничего не ответила, и я продолжал идти за ней. Я видел, что она меня узнала и помнит обо мне все.
— Когда на тебе такой костюм? — сказала она. На мне был новый модный костюм.
Йен протянул руку, чтобы потрогать его и сказал:
— Костюм.
— Пойдем выпьем кофе в «Павильоне» наверху, — сказал я.
Она усмехнулась и продолжала пробираться сквозь толпу.
— Мне же все равно, — сказал я. — А уж тебе, должно быть, и подавно.
— Привет, Артур, — сказал Йен. Головенка у него тряслась и подпрыгивала — так быстро тащила его мать.
Люди начали оборачиваться и глядеть вслед нашей процессии.
Мы оказались почти напротив моей квартиры, и, когда она вдруг решила перейти тут улицу, могло показаться, что она направляется именно туда.
Я шел за ней все время, пока она лавировала между машинами, совсем их не замечая. Наверное, ей показалось, что я отстал, или же она просто забыла, что встретила меня, во всяком случае, когда я взял ее за плечо и втолкнул в подъезд, она растерялась.
— Хочешь побывать наверху? — спросил я Йена и, подхватив его на руки, бросился с ним по лестнице.
Он робко и испуганно прижался ко мне, и когда я поставил его на пол, сразу обернулся к двери. Мать позвала его снизу, и он попытался уйти.
Я подвел его к открытому окну и показал ему сверху толпы прохожих и потоки машин. Уличный шум заглушал голос его матери. Йен, открыв рот, смотрел на крыши двухэтажных автобусов, проносившиеся почти рядом с подоконником.
Она встала на пороге и закричала на него.
— Ну, войди и возьми его, — сказал я ей.
Йен начал вырываться и захныкал.
— Если ты его не отпустишь, я позову полицию, — сказала она.
Подождав минуту, она сбежала вниз. Я разжал руки, и Йен кинулся за ней.
— Что она сказала? — спросил Морис, когда я присоединился к нему.
— Ничего.
— Ничего не сказала, малыш?
— Она умерла.
Он поглядел на меня, а потом сказал негромко:
— Не стоит волноваться, Арт.
— Волноваться! — повторил я.
По-видимому, он рассказал про этот эпизод Джудит.(пожалуй, он наблюдал за мной из дверей «Павильона»); во всяком случае, она почти сразу заговорила со мной об этом, когда я в следующий раз зашел к ним в дом.
— Вы часто с ней видитесь? — спросила она с некоторой тревогой.
— Совсем не вижусь, — сказал я, и Джудит больше о ней не заговаривала.
Ширли ползала по ковру на лужайке позади дома, и мы все воскресенье возились с ней.
— Ну, давай, давай, подзаборница! — говорил Морис, и девчушка заливалась смехом. — Да, да, именно ты. Такая-сякая симпатичная подзаборница! — И он щекотал ей животик толстым пальцем.
— Он ее иначе не называет, — пожаловалась мне Джудит.
— Еще немного — и ее бы все так называли, — серьезно сказал Морис. Он начал кататься с дочкой по ковру, держа ее, точно мяч.
— Ему бы выступать с ней в цирке, — сказала Джудит. — Ну-ка, Тарзан, идемте в дом за пивом.
Когда мы отошли, она спросила:
— Как вам кажется, Морри нравится быть женатым? Ну, понимаете — в глубине души. По-вашему, он забыл?
Я подумал, что она вряд ли стала бы спрашивать меня об этом, если бы сама не была твердо уверена.
— Иначе он вообще не женился бы. Ему страшно повезло, что все получилось именно так.
— Но, по-моему, ему начинает надоедать. Для такого человека, как он, естественно подыскивать на каждую ночь новую женщину.
— Вы слишком мягки с ним, Джудит. Если хотите чего-нибудь добиться, будьте с Морисом пожестче.
Меня раздражало, что она вот так козыряет Морисом — хвастает прочностью своего положения. Она совсем не была похожа на ту женщину, с которой я разговаривал под навесом лавки. Замужество придало ей самоуверенности.
— Значит, и вам это известно? — сказала она, открыла холодильник и достала пиво. Она смотрела, как я откупориваю его, а потом мы оба принялись разливать его по стаканам.
— А как он сейчас с другими женщинами?
— Они называют его папочкой.
— В самом деле? — Она засмеялась.
— Только не говорите ему, — сказал я, так как это не было правдой. Однако Морис вел себя хорошо, и у меня не хватило духу заставить Джудит усомниться в этом.
Мы вернулись с пивом на лужайку. Его маленькое плотное тело скорчилось над ребенком.
Под вечер мы пошли погулять к замку Колсби. Морис давал характеристику каждому дому, мимо которого мы проходили, распределяя обитателей по категориям: муниципальный тип, тип тайных спортсменов на манер Эда Филипса и учительский тип. Ему нравилось так их определять, чтобы доказывать себе, что сам он не такой. Мы оба уже смеялись, когда перемахнули через перелаз; а там мы бросились в высокую траву в припадке истерической веселости. Как долго мы хохотали, я не знаю. Мы катались по земле, словно двое бродяг, — довольно было хлопнуть друг друга по плечу или просто состроить гримасу, и мы снова принимались хохотать. Когда мимо нас проходила какая-нибудь пара, совершающая вечернюю прогулку, Морису стоило только указать на них и объявить: «Учителя!», как мы опять захлебывались смехом. Мы, пошатываясь, помогали друг другу встать, валили друг друга на траву, держались друг за друга, чтобы не упасть, дрались и шумели, пока припадок не прошел так же внезапно, как и начался: совсем измученные, мы сели на землю по-турецки, смех перешел в судорожное хихиканье и замер совсем.
