Когда же Сэмюэль наконец заговорил, обращаясь к Ноблу, то голос его прогремел на всю комнату, слишком долго стояла тишина.
– Рад, что ты жив-здоров, – сказал он.
Поздно вечером, уже в постели, Уиллади попросила прощения за то, что скрывала от него правду.
– Ты поступала так, как считала правильным, – ответил Сэмюэль.
– Нет. Я считаю, правильно, что Нобл научился себя защищать. Но скрывать от тебя неправильно. Лучше бы мы просто поспорили, и все. Что плохого в споре?
Не дождавшись ответа, Уиллади продолжала:
– Я не хотела причинить тебе боль.
– Знаю, не хотела. – А про себя Сэмюэль подумал: не хотела, чтобы я узнал.
Уиллади прижалась к нему.
– Это не повторится. Обещаю.
С минуту они лежали молча, потом Сэмюэль осторожно высвободился, перекатился на другой бок, к ней спиной. Уиллади поцеловала его в спину, обняла.
– Между нами все хорошо? – спросила она. – У нас с тобой.
Сэмюэль ответил:
– Уиллади, ты знаешь, как я тебя люблю.
Сэму Лейку становилось день ото дня тяжелее. Он никому ни словом не обмолвился, что чувствует себя неудачником. Не сознался, что ему тяжело видеть, как крепнет дружба между Тоем и детьми. Сказать правду, он рад был за Тоя: этот бездетный человек стал вдруг героем для всех его детей и для сына Раса Белинджера.
Проснется, бывало, Сэмюэль утром, а Той уже разбудил детей и повел на пруд порыбачить. Или вернется с работы, а дети с Тоем подметают двор, или жгут листья, или жарят сосиски, или возвращаются из леса. Слушал, как Той на них ворчит, и чувствовал, что пустота в сердце Тоя заполнилась. Знал, что Той разделяет с детьми то, что ни с кем не мог разделить с тех пор, как потерял младшего брата. Лес. Воду. Свой мир. Он рад за Тоя, тут ничего не скажешь. А за себя не рад. Он стыдится себя за то, что разочаровал других. Даже свое лицо в зеркале кажется чужим.
Боль не утихала. Он шел к купальне со скрипкой, садился на берегу, слушал, как шумят на ветру тополя, и, когда он водил смычком по струнам, музыка лилась над водой, эхом отдавалась в лесах и возвращалась к нему рыданьем. Сэмюэль не обронил ни слезы. За него плакала скрипка.
Глава 29
Рас Белинджер презирал весь род людской, а семейство Мозесов и вовсе ненавидел лютой ненавистью. После истории с Оделлом Притчеттом дела его пошатнулись, а люди судачили за его спиной, когда он приезжал в город закупать корм для лошадей. Ненависть к соседям разрослась гнойной язвой, не давала покоя ни днем ни ночью. В последнее время его тянуло к дому Мозесов, и он пристрастился проезжать мимо и смотреть, как там живут.
Через дорогу от участка Каллы лежали шестьдесят акров земли, принадлежавшие семье Ледбеттер. Ледбеттеры выращивали здесь хлопок, но несколько лет назад Карл Ледбеттер умер, а жена его Ирма перебралась в город. От фермы остался лишь пустырь, где буйствовал кустарник, сарай, заросший ядовитым плющом, да табличка «Продается недорого», которую сбил пьяный водитель и никто не удосужился поправить. Иногда, ближе к ночи. Рас сворачивал на пустырь, ставил за сараем грузовичок и часами наблюдал за домом Мозесов.
В конце октября зарядили дожди, похолодало. Той проснулся однажды после обеда, воздух после недавнего дождя пах ароматными яблоками. Той через силу отправился открывать бар. Не дело это, ночи напролет тут торчать.
Бутси Филипс, который был бы не против торчать в баре хоть всю жизнь, в тот день так наклюкался, что свалился с табурета под стол. Той и завсегдатаи не стали его трогать. Это был далеко не первый раз. Около четырех утра, когда все разошлись и остался один Бутси, Той вдруг подумал: одно дело – блюсти традицию, другое – быть набитым дураком. Это же глупость несусветная – маяться здесь без дела и любоваться на спящего Бутси Филипса, так он ни гроша не заработает, а главное, не успеет сделать то, что больше всего на свете любит, – встретить жемчужный рассвет. Из-за того, что «Мозес – Открыт Всегда» работает всю ночь, в лес он попадает, когда солнце уже высоко, свет льется сквозь листву и на траве пляшут солнечные зайчики.
Не желая расталкивать Бутси и сажать его пьяного за руль. Той сдернул с вешалки старый отцовский плащ и укрыл пьянчужку. Погасил свет, вышел из бара и запер дверь.
Посреди двора он остановился на миг, вдохнул запах прелой земли и осени. Зачем вообще людям дома? Ему стены без надобности, и сейчас, когда стен вокруг нет, от радости дрожь пробирает.
Рас Белинджер сидел в грузовичке, воображая, как рад будет наконец расквитаться с Мозесами. Они лишили его дохода, украли сына, а его самого выставили идиотом. Они за все заплатят, заплатят сполна. Все, что нужно для осуществления плана, уже есть. Осталось лишь выбрать время.
Бара не видно, он с другой стороны дома, лишь ореол от фонарей во дворе. Посетители сперва прибывали, потом разъезжались, друг за другом. Когда погасли огни, было уже далеко за полночь. Рас насторожился: что бы это значило? Никогда прежде он не видел, чтобы во дворе у Мозесов погас свет. Ни разу.
До рассвета не меньше часа. Может, пробраться к Мозесам, пройтись вокруг дома? Схватить Блэйда и бежать с ним? То-то он полюбуется, каково будет этим ублюдкам – проснутся утром, а парня и след простыл!
И вдруг в боковом дворе замигал огонек. Свет в кабине грузовика Тоя. Сквозь тьму проступили силуэты грузовика и Тоя Мозеса. Рас видел, как рослый Той просунул руку в кабину и достал ружье. Вынул из-под сиденья жилет и надел. Охотничий жилет. Закрылась дверца кабины, и двор вновь погрузился во тьму. Через миг заплясал луч карманного фонарика, удаляясь от дома, и Рас домыслил все, чего не видел. Той Мозес идет прочь со двора к лесу, за плечами ружье. «Ружье-ружье-ружье» – вертелось в мозгу у Раса, звенело и жужжало, жужжало и гудело – вот так удача, удача, удача – можно отомстить прямо сейчас, а потом осуществить и изначальный план – проще простого, как пирожок съесть, и даже слаще.
Узкий ручеек вился через выгон Мозесов, петлял вдоль восточной границы угодьев Белинджеров и устремлялся на север, к ферме Хэмпстедов.
Той пробирался вперед, не следуя в точности изгибам ручья, но и не теряя его из виду. В предрассветных сумерках легко заблудиться в густом лесу, если не обращать внимания, на каком ты берегу и куда течет вода. Он, конечно, нашел бы дорогу, да не в том дело. Главное, что минуты эти – украденные, каждая на счету, не хотелось бы омрачать их тревогой. Он будет свободен, как вода ручья. А когда рассвет позолотит небо – а рассвета ждать уже недолго – будет пить его жадно, залпом, до дна. Он пришел сюда не охотиться (и ружье-то взял непонятно зачем), он пришел принять крещение – единственное, в которое верует, другого он не признает. Погружение в тишину, помазание жемчужным рассветом.
