Он обхватил рукоятку обеими ладонями, волевым усилием унял дрожь.
- Не стреляйте! - закричала вдруг девушка.
От неожиданности прапорщик дёрнулся, а в следующе мгновение териантроп задрал башку и уставился на него.
- Не стреля-я-я-я-йте!
Териантроп рванулся, и Литовченко, улучив момент, всадил в него пулю. Волкодав пошатнулся, уронил девушку, затем упал на колени. Прапорщик хладнокровно выстрелил ему в голову, поднялся и, грузно ступая, пошёл на выход.
- Что ж вы наделали, - тоскливо бубнил очкастый биолог. - Зачем?
Литовченко обернулся с порога. Подавил в себе желание пристрелить заодно и этого.
- Я вот думаю, кто на вашем сучьем объекте самая большая сука, - презрительно сказал он. - Волк, волкодав или ты.
“Или я”, - мысленно добавил он, спускаясь с лестницы.
Пиявки
(Андрей Таран)
Стылая морось повисла в воздухе, солнце прилипло к небу блеклой соплёй. Кузьма Игнатьич прицелился в него здоровым глазом – не тем, что в паутине багровых шрамов и давно помутнел, а тем, что ещё различает свет и зыбкие силуэты. Тоже не телескоп, но в его годы плакаться – только бога гневить.
- Что впялился, сват? – рокотнуло сзади, и под сопливую мокроту выбрался Сява. – Никак архангелов с трубами караулишь? Неужто запаздывают?
Кузьма Игнатьич скривился, будто от кислого: тьфу ты, господи, достался сожитель! Помирать соберёшься – в гробу полежать не даст. Несуразный человек, одно слово: финтифлюй! Вот, скажем, голос: зычный, рокочущий, глаз прижмуришь – чистый Левитан; а взглянешь: сморчок жёваный, одна суета. Или, к примеру, имечко взять. Посмеялся родитель, записал в метрику: «Сила Григорьич Сявкин». Ну какой он «сила»? Ясное дело, деревенские пацаны вмиг перекрестили, сделался он «СиСя». До пенсии в дурачках проходил, а нынче, поближе к смерти, до «Сявы» дорос.
И вот ведь какая пакость: были у них в деревне мужики и здоровые, и умные, и с руками золотыми. Кто в колхозе работал, кто в города подался. Все перемёрли. А в живых застряли только непутёвый Сява и он, Кузьма-инвалид. Отчего такое получается? Ещё Марфа Битюгова небо коптит, да Степановна… только эта который год без ума и неходячая, стало быть, к покойничкам поближе будет, чем к живым. Ну и Яшка-дурачок, сосланный к старикам городскими родственниками. Всё, что осталось от деревни.
Кузьма Игнатьич ещё разок глянул в прохудившиеся небеса, смахнул мутную слезу. По спине разгулялся чёртов радикулит, драл кости ржавой пилой. Боль ходила пляшущей девкой, не было от неё спасения. Огненные молнии стреляли вниз, в каличное колено, и тогда сохлая нога подворачивалась, норовя уронить хозяина в липкую грязь. Если б не костыль, хлебать Кузьме холодную жижу.
- Не, - вздохнул старик, слушаясь боли, - не развиднеется. Неделю лупит, зараза, и никакого тебе перекура. Так мыслю, что с обеда сызнова зарядит в полную силу.
- Так а я про что? - засуетился неугомонный Сява. - В эдакое мракобесие сам бог велел! Давай, Кузьма, расчехляй агрегат! Бражка созрела, дождь опять же, чего думать? Я покудова дровишек соображу.
Старик припал на костыль и покрутил головой: вот ведь человек - одна самогонка на уме!
- Кладбище надо проверить, в ямы глянуть. Не ровен час, преставится кто. Хоть я, хоть Степановна. Ежели заготовленные могилки залило, как новые копать будем? Или ты, к примеру, согласный в жижу лечь?
- А чего сразу я? - обидел Сява. - Я, может, не тороплюсь вовсе. Я, может, пенсию за позапрошлый месяц не получил.
Кузьма Игнатьич хмыкнул, и боль, словно почуяв, что хозяин сжился с нею, притерпелся, воткнулась в спину раскалённым прутом.
- Ох ты ж, фашистская засада!
Старик не сел - упал - на мокрую лавчонку. В глазах зарябило, взметнулись рыжие мухи. С ушами вовсе случилось непотребство – будто издали, из страшного детства, заиграл весёлый марш, с каким немец входил в деревню. Тотчас вспомнилось: солдатня на трёх грузовиках, над мотоциклетной коляской сытая морда офицера, позади бронетранспортёр с пулемётом. Всерьёз заходили, по-хозяйски. Оцепили деревню и давай по дворам шнырять. Поначалу бабы кинулись прятать скотину, да только эти явились не мародёрить. Как принялись народ к церквушке гнать, тут уж стало не до курей. Он, пацанёнок, через окошко в огороды нырнул и добежал почти до леса. Только немец тогда без собак не ездил…
Кузьма Игнатьич мазнул ладонью по лицу, прогоняя старые картинки.
- Ладно, Сява, твоя взяла. Тащи дрова к сараю, он повыше стоит, посуше, там и раскурбаним под вечер.
Сам решил стукнуться в «бабий терем»: что-то соседки на улицу не выглядывают. Может, и впрямь померли? Не накаркать бы.
Застрявшие в деревне старики обосновались в двух ближних домах. В том, что поменьше - Кузьма с Сявой, во втором - Марфа Битюгова со Степановной и Яшка-дурачок. Забор между дворами разобрали, пожгли в печах. Старики бродили по пустующим хозяйствам, несли в дом путное, ломали чужую мебель на растопку. Марфа готовила, обстирывала. В огородике колупались по очереди. Блаженный парнишка помогал с недвижной старухой: с боку на бок ворочал, держал, пока постелю меняют, таскал горшки на задний двор. Заодно коровёнку Маруську на луг гонял.
Прижились как-то. По нынешним годам отдельные хозяйства им не вытянуть, а так вроде ладно получилось, старческим колхозом. Одна беда: дома стояли в низине, как непогода - заливало их чуть не по окна. А в другие перебираться уж ни сил, ни охоты не было.
Вот и нынче расплескалось между Кузьмой Игнатьичем и «бабьим теремом» чвакающее бездонье. До крыльца едва добрёл, костылём дорожку щупая, а и там не передохнуть: ступени скрылись под мутной жижей, дверь в зелёных кляксах.
Старик толкнулся и ступил в сени вместе с хлюпнувшей волной.
- Есть кто живой?
В доме оказалось погано, хуже, чем думалось снаружи. Тухлая вода забралась внутрь, стояла в комнатах по щиколотку. Печь выхолодилась. Старый кот Васька шипел не то с чердака, не то с крыши. На разобранной кровати в обнимку замерли перепуганные бабы. Неодетые, расхристанные, в застиранных сорочках. На Кузьму Игнатьича вперились невидящими глазами, вроде как не признали.
- Степановна, Марфа, вы это чего? Никак безносую углядели?
На звук Битюгова переполошилась, застрясла головой, с ходу кинулась в слезу:
- Игнатьич, да что ж это деется-то?! Это ж такая страсть! Как сердце-то выдержало?..
Из бабьих воплей выходило, что беда случилась с Яшкой. Ночевал дурачок как всегда, на полу у печки, раскинув поперёк комнаты тюфяк да сунув драный тулуп под голову. Ложился в сухое и заснул крепко, с храпом и присвистом. А поутру Марфу разбудило мычание. Степановна, выкатив ошалелые глаза, тянула на одной ноте и тыкала дрожащим пальцем в дурака. Тот раскинулся в зловонной жиже, утопив лицо, и лишь вихрастый затылок торчал над водой болотной кочкой. Битюгова закрестилась мелко и собралась уже орать, как Яшка шелохнулся, встал на карачки и глянул на баб.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
