Приходится опять отвлекать ваше внимание к своей особе, но не могу не объяснить, что когда сам я трезв, то органически не выношу даже чуть пригубивших. Воркутянин же был надравшись до положения риз, как говорили в те времена, когда отцы церкви еще не были озабочены безнравственностью женской аэробики.
– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, – пригласил Сидор Петрович. – А сытому-то попу пояс и не к сану! И поджиг ваш я не брал.
– Поп, значить? – удивился воркутянин.
– Да, – скупо сказал Сидор Петрович.
– Воркута… уголь… газ… строй… труба, тля! Европе прикурить даем! – объяснил воркутянин и уселся на мое «Новое время». Затем протянул волосатую лапу, схватил бутылку с боржоми, привычно отмерил растопыренными пальцами треть жидкости и принялся раскручивать бутылку – так делают, когда изготавливаются глотнуть из горлышка. Совершая эти действия, он разглядывал святого отца – этак тупо, но и хитро разглядывал.
– Пожалуйста, пожалуйста, пейте! – несколько суетливо для дельтапланериста сказал иерей.
Пришелец уже вовсю изготовился опрокинуть в пасть вращающуюся жидкость, когда я не сдержался и строго сказал:
– Отдай мой журнал и возьми стакан, Иуда!
– На-кась, тля, выкуси! – сказал Иуда, но все-таки вылил боржоми не в глотку, а себе на курчавую башку.
– Ax! – с восхищением сказала сиреневая девушка и потеребила «молнию» на своих беленьких джинсах.
Воркутянин фыркнул, встряхнулся, удачно поставил на стол уполовиненную бутылку и вдруг узрел зажигалку.
– Моя! Моя! – радостно воскликнул он. – Вот те крест, думал, потерял поджиг! Бабуля подарила на день рождения… В самый еще нэп ее сготовили… Кулаки, тля, ею колхозы поджигали… Через то и в Сибирь попали. А надпись на ней: «Люсеньке от Розочки»! Ни хрена керосином не воняет – ни-ни! – колпачок, тля, плотный! Ну а коли колпачок сымешь – тут держись! За ентот, за воздух, тля, держись! Тут, на-кась, выкуси!..
Тут из динамиков раздалось: «До отхода поезда остается пять минут, просьба к провожающим…» – ну и так далее, а затем опять включилась бодро-траурная музыка.
– Лезь, тля, на свою ракету-носитель, – весело-миролюбиво посоветовал я воркутянину. (И, как скоро выяснилось, на свою голову посоветовал – в прямом смысле этих переносных слов.)
– У космос лезть? Эт ты прав! Милиция что? Милиция завсегда права, – согласился воркутянин и предпринял попытку стащить сапоги, одновременно досказывая про поджиг с надписью «Люсеньке от Розочки»: – Нынче-то поистратился в Первопрестольной! Холодильник-то в гостинице не работает, а костей купил на усю артель… Пшел в комиссионку, замечательная, говорят, зажигалка, тля, двадцать пять хрустов!.. Я вот тебя, тебя, красавица, спрашиваю, – ткнул он в направлении росно-сиреневого лобика девушки. – Ежели с ходу четвертак дают, отдать надо? Никак! Не на дурака!.. Пшел в ювелирный, там, тля, приемщик, полcта! Ну, говорю, хрен тебе в ухо, а не бабкин поджиг! Моментик, братки! Поп, помоги-ка на орбиту закувырнуться…
Сидор Петрович без видимой натуги помог. И семь пудов подкулацкого угледобытчика вышли на орбиту валетом, то есть инопланетарная морда исчезла из моего поля зрения, но полустащенные сапоги я видел хорошо: они понуро свисли с полки над моей головой. Слышно рассказчика тоже было отлично:
– …Пру, значит, в энтот, в интиквариат… Крутили там, вертели, в лупу Люську глядели… Оказалось, тля, половина серебра, половина платина!.. Во как старики-то делали! На-кась, выкуси, говорю… Х-р-р-р-р-а… Х-р-р-р-р-у…
По просветленным выражениям на лицах святого отца и сиреневой девушки я понял, что северянин-космонавт вырубился, то есть его сивушный дух воспарил из бренной оболочки в эмпиреи. (По нелепым космогоническим представлениям древних греков, эмпиреи – наиболее высокая часть неба, наполненная огнем и светом.)
«Стрела» тронулась под задумчивый вальс.
– Ну, слава Господу нашему, поехали! – сказал Сидор Петрович и широко, привычно перекрестил пижамную грудь.
Но поехали мы не во славу Господа нашего, ибо поезд вдруг застопорился. Этого еле-еле заметного изменения в инерционной системе «Вселенная – Земля – „Стрела“ – воркутянин» оказалось достаточно, чтобы последний кувырнулся с орбиты: в строго горизонтальном положении покинул верхнюю полку безо всякого тормозного парашюта, то есть без малейшего шанса на мягкую посадку; а его железобетонные подметки шмякнули мне по черепу.
Раздавшийся грохот как бы подтолкнул поезд – мы поехали уже всерьез.
Пока я искал улетевшие к чертовой матери очки и выходил из шока, дельтапланерист профессионально ощупал парня и вылил остатки боржоми ему за шиворот. Парень очухался, узрел в непосредственной близости коленки сиреневой девушки, обтянутые беленькими джинсами, и облапил их не без какой-то задней мысли.
Девушка спихнула на него авоську с ананасами и забилась в угол.
Возникла проводница, оценила обстановку, ничего особо крамольного пока не обнаружила и потребовала по рублю за белье.
Я, поп и девушка отдали по рублю, подхалимски заявив, что квитанций нам не надо.
Воркутянин промычал: «Катись, милаха, а то пасть порву!»
Проводница игриво хихикнула и, потрепав парня по курчавым волосам, ушла.
Я попросил девушку отвернуться, вылез из койки и помог завалить парня обратно. Снять с него сапоги нам так и не удалось, но, по моему предложению, завалили мы воркутянина головой к окну, и я на их счет успокоился. Конечно, понимал, что самое безопасное – уложить парня внизу, а самому лезть на его место, но так как первый раз в жизни мне повезло и напротив в купе оказалась прелестная девушка, то я, старый дурак, наверх не полез. Просто глотнул еще таблетку снотворного.
Поп опустил кожаную штору на окне, выключил свет и забрался к себе.
Девушка мило повозилась в темноте и тоже успокоилась.
Колеса уютно постукивали, сквозь щель под шторой просверкивали иногда ночные одинокие фонари; подумалось о предстоящем далеком плавании, о всяких завтрашних заботах, когда здешние нынешние приключения покажутся легким анекдотом.
Вдруг священник тяжко вздохнул и пробурчал:
– Эх, на Сидора-попа не одна беда пришла! Я так подозреваю, что гражданин опять может упасть. Если, товарищ моряк, я в проходе ему чемодан подстелю?
– Бога ради, батюшка, – уже сквозь дрему согласился я. – Только и верхний свет зажгите. Знаете, где включается?
Зажегся синий ночной свет, и я уснул.
Пробудился в 06.02.
Время астрономически точное: на нем – как в дешевых детективных романах – остановились (навечно) мои часы, которые лежали на столике. Часы были расплющены башкой воркутянина при вторичном сходе с орбиты в блин.
Предусмотрительность попа в отношении чемодана оказалась разумной, ибо инопланетянин трахнулся башкой о столик, само тело приземлилось точно на чемодан. (В данном случае лучше здесь было бы употребить не «приземлилось», а «причемоданилось».)
Предусмотрительность по отношению к его сапогам тоже не оказалась лишней: мой череп больше не пострадал. Но, как часто бывает, я не предугадал другой мелочи: надо было чем-то закрепить матрас на полке, а я это упустил из виду. В результате очутился лежащим в проходе поверх воркутянина. Чисто рефлекторно, пролетая мимо моей полки, он ухватился за мой матрас. И я – уже вместе с матрасом – оказался на нем.
Итак, сложилось в некотором роде пирожное наполеон, которые я едал в ранней юности в кафе «Норд» на Невском проспекте: короб воркутянина, его хозяин, я и мой матрас.
И все – в синем тусклом свете!
Зажегся электрический свет. Мы со священником запихнули мой матрас на место. И увидели жуткий натюрморт: воркутянин лежал на чемодане, голова его запрокинулась, тело обмякло, а вокруг быстро расплывалось кровавое пятно, подступая уже к двери.
При виде крови – и чужой и собственной – я без лишних хлопот для докторов и наркотизаторов теряю сознание. Но здесь, уже на пределе воли, успел прошептать:
– Отдать якорь!.. Отставить! Стоп-кран! Объявить по составу! Записать в судовой журнал!..
