— Сейчас я найду Баха, который вам понравится!
Он вновь зажег свечу и начал перебирать пластинки. Граммофон уже смолк. Подойдя к шкафу, я стала просматривать обложки. Даже читать имена композиторов — такое удовольствие!
— Постепенно вы все их послушаете, — пообещал Саймон. — Что бы показать вам современное? Жалко, Роуз к музыке равнодушна.
Я удивленно подняла на него глаза.
— Да она обожает музыку! И играет намного лучше меня. И поет!
— Но все-таки настоящей любви к музыке у нее нет, — убежденно ответил он. — Я водил Роуз на концерт. Судя по несчастному выражению лица, она умирала от скуки. А! Вот и ужин!
Ужин принесли на серебряном подносе. Накрыв небольшой столик кружевной скатертью, дворецкий поставил передо мной суп-холодец, холодного цыпленка (грудку!), фрукты, вино… и лимонад — на случай, если мне не понравится вино (понравилось).
Саймон попросил слугу зажечь свет, и тот со свечой в длинном держателе обошел все хрустальные бра. Ни дать ни взять восемнадцатый век!
— Не хочу проводить сюда электричество, — объяснил Коттон.
Дворецкий разлил по бокалам вино, и Саймон его отпустил. Слава богу! Если б слуга остался ждать посуду, я бы проглотила ужин, не разжевывая, в один присест. Кстати, зовут его Грейвз. Так и не смогла себя пересилить и, как полагается, небрежно называть дворецкого по фамилии.
Наконец Коттон отыскал нужную пластинку.
— Только ее поставим позже. Грызть под Баха цыпленка — кощунство!
Он включил какую-то танцевальную музыку и, убавив звук почти до минимума, сел со мной за столик.
— Расскажите, как там Роуз, — спохватилась я. Такая эгоистка! Не задала за вечер ни единого вопроса о сестре!
Саймон рассказал о походах по магазинам, о том, как Роуз везде восхищаются.
— И Топаз, конечно, восхищаются. Да и моя мать хороша. Словом, когда они втроем куда-то выходят, это… что-то невероятное!
Я предложила взять в компанию меня, чтобы немного сбить ажиотаж вокруг прекрасного трио. И тут же пожалела о своем замечании: будто напрашиваюсь на комплимент.
Коттон, засмеявшись, велел мне не глупить.
— Вы намного прелестнее, чем это дозволено девушке вашего ума. Откровенно говоря… — В его голосе сквозило легкое изумление. — … вы очень хорошенькая.
— Возможно, когда Роуз нет поблизости, я и правда слегка хорошею.
Он снова засмеялся.
— Нет, сегодня вечером вы удивительно очаровательны.
Саймон поднял за меня бокал, как однажды поднимал за Роуз. Щекам стало жарко, и я поспешила сменить тему:
— Вы в последнее время написали что-нибудь новое?
Он признался, что начал критическое эссе о нашем отце, но никак не может его закончить.
— Просто нельзя проигнорировать его нынешнее бездействие. Вот если б слегка намекнуть, что он над чем-то работает…
И я чуть не выдала своих тайных надежд! В последний миг передумала. Не хотелось описывать более чем странное поведение отца: чтение детских сказок, интерес к старой тарелке с ивовым узором… Ну как такое вслух произнести? Поэтому я, не перебивая, слушала рассказ Саймона об эссе; все это явно было выше моего понимания. Он невероятно умен!
Когда я расправилась с вкуснейшим цыпленком, Коттон почистил мне персик. Поразительная удача! Сама бы я в жизни так красиво его не разделала, только испортила бы. А какие у Саймона руки! Очень, очень красивые. Понятно, почему Топаз однажды сказала, что все в нем гармонично. Линия широких плеч под белой шелковой рубашкой (пиджак он снял) прекрасно сочетается с линией подбородка. Умница Роуз, что заставила его побриться!
Пока Саймон сосредоточенно резал фрукты, я мысленно рисовала его портрет, точно зная, как вычертить уголки бровей, изгиб плотно сжатых губ… Каждый мазок я ощущала на себе: на лице, плечах, руках, пальцах; даже выводя складки рубашки, кожей чувствовала шелк. Но готовой картины внутренним взором так и не увидела. Видела лишь Саймона в мерцающем сиянии свечи — как он есть, из плоти и крови.
Я съела персик и допила вино; с последними глотками совпали первые аккорды восхитительной мелодии.
— Что это?
— Это? По-моему, «Возлюбленная», — ответил Саймон. — Хотите потанцевать? А потом я отвезу вас домой.
Он сделал звук громче и подошел ко мне. Я немного занервничала: ни разу не танцевала со старшим Коттоном. И с Нейлом так тяжело давались движения…
Удивительно! Танцевать с Саймоном оказалось куда проще! Он держит тебя свободнее, естественнее — сразу чувствуешь себя легкой и грациозной. Тревога исчезла, ноги несли меня сами. А ведь Нейл старался, помогал подстроиться под свой шаг, практически силой тянул. Со стороны Саймона не ощущалось ни малейшего давления.
«Возлюбленная» была последней в стопке пластинок. Когда мы в очередной раз поравнялись с граммофоном, композиция закончилась. Повисла тишина. Не убирая руку с талии, Коттон включил музыку заново и молча повел дальше. Честное слово, за весь танец ни словом не перекинулись! По-моему, я даже ни о чем не думала, а беспечно наслаждалась каждым движением.
Граммофон опять умолк.
— Спасибо, Кассандра, — с улыбкой произнес Саймон, не расцепляя рук.
Я тоже улыбнулась.
— И вам спасибо. Это было чудесно.
Тут он наклонился и поцеловал меня.
Что же я тогда почувствована? Вспоминаю, вспоминаю — тщетно… Наверняка удивилась. Хотя никакого удивления не помню. Помню лишь бескрайнее счастье: в душе, в сердце… Оно растекалось по венам, согревало, точно солнечный плащ, окутавший меня днем на вершине башни. Помню и темноту. Темнота всегда возвращается одновременно с воспоминанием о счастье. Я вдруг отстраняюсь — не только от Саймона, но и от самой себя. Две фигуры в озаренном свечами павильоне мне чужие.
Хорошо помню смех Саймона. Добрый, ласковый. Но меня он напугал.
— Вы удивительная девочка, — проговорил Коттон.
Я спросила, что он имеет в виду.
— Только то, что вы хорошо целуетесь. — И шутливо добавил: — Наверное, у вас богатый опыт.
— Я никогда прежде не целовалась… — И тут же пожалела о признании. Не целовалась, а на его поцелуй ответила? Он ведь догадается, как много это для меня значит!
Вырвавшись, я бросилась к дверям. Мне хотелось только одного — скрыть свои чувства.
— Кассандра! Постойте! — Он схватил меня за руку уже на пороге. — Простите, простите меня, ради бога! Мне следовало понять, что вы против…
Не догадался. Решил, что я рассердилась. Кое-как мне удалось взять себя в руки.
— Глупости, Саймон! Не была я против…
— Да, мне тоже так казалось… — В его взгляде мелькнули тревога и растерянность. — Господи, но почему вы вдруг кинулись к выходу? Я вас напугал?
— Нет, конечно!
— А почему тогда убежали?
Как бы правдоподобно объяснить свое поведение?
— Саймон, честное слово, вы меня не напугали, и я ничуть не возражала… С какой радости возражать, когда целует приятный человек, вроде вас? Потом я, правда, на миг рассердилась, что вы восприняли все как должное. Будто не сомневались в моем согласии.
На его лице отразилось изумление.
— Но я не воспринимал как должное! То есть не в том смысле, какой вы вкладываете. Это был внезапный порыв, понимаете? Потому что вы сегодня так очаровательны, потому что мне понравился танец, потому что вы сама мне очень нравитесь…
— И, наверное, потому, что вы скучаете по Роуз, — любезно подсказала я.
Густо покраснев, он воскликнул:
— Черт возьми, ну уж нет! Это было бы оскорблением вам обеим! Нет, девочка моя, поцелуй ваш по праву.
— Мы раздуваем из мухи слона, — заметила я. — Давайте забудем… Простите, что так глупо себя вела. Можно напоследок послушать Баха? — Мне казалось, подобная просьба его немного успокоит.
Саймон по-прежнему смотрел на меня с тревогой. Вероятно, пытался подобрать слова, чтобы объяснить все яснее. Но передумал.
— Хорошо. Послушаем музыку, а я тем временем погашу свечи. Сядьте снаружи, чтобы я не отвлекал вас своим мельтешением. Я выключу фонтаны, и будет прекрасно слышно.
Я уселась на каменную скамью; взбаламученная фонтанными струями вода постепенно успокаивалась.
И тут полилась нежная, умиротворяющая музыка. Такой я еще никогда не слышала! Взгляд скользнул по большим окнам павильона: Саймон медленно обходил зал, гася каждую свечку металлическим колпачком. На его запрокинутое лицо падал круг света, затем золотое сияние тускнело — и так до тех пор, пока окна не заволокла чернота. Запись кончилась. Сад окутала тишина. Я даже услышала плеск прыгнувшей рыбки у дальнего края пруда.
— Ну как? Поклонников Баха стало на одного больше? — улыбнулся Саймон, закрывая дверь павильона.
— Да! Слушала бы его вечно, — призналась я и спросила название пьесы.
— «Овцы могут спать спокойно».
