Итак, жертва моего предательства сполна изведала всю его гнусность. Я же был подобен червю, который гложет прах свой.
А ЧТО толку?
Позднее я отправился к дому пророка Нафана и уселся, как проситель, у его двери, дожидаясь, когда он соблаговолит принять меня.
Слуга проворчал:
— Мой господин занят. Я попросил его:
— Передай, что Господь послал мне сон насчет твоего господина.
Через некоторое время слуга вернулся и сказал:
— Заходи.
Нафан сидел в спальне, вид у него был нездоровый, некогда полные щеки обвисли, глазки бегали, словно пара мышей в корзинке. Вдруг я понял, что и он боится слуг Ваней, сына Иодая.
— Какой же тебе привиделся сон? — спросил он. — Был там Ангел Божий, если да, то откуда появился — справа или слева? Крылья его были распростерты или сложены, имел ли он меч? Я тоже видел сон, ко мне слетел с небес черный Ангел и замахнулся на меня огненным мечом. .
— О, да будет Господь милосерден к моему господину, — воскликнул я,
— от такого сна можно до смерти перепугаться. Нет, слава Богу, сон мой никому не сулит смерти и для господина моего весьма приятен, ибо он отправился в нем к царю Соломону со своей знаменитой притчей.
— Это правда? — усомнился он. — Вы поведали царю ту же самую притчу, что некогда рассказывали его отцу, Давиду, а именно историю о богатом человеке, который имел очень много разного скота, и о бедняке, у которого ничегошеньки не было, кроме одной-единственной овечки; и вот когда к богатому человеку пришел странник, скупец пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед, а взял овечку у бедняка и приготовил ее для гостя.
— Догадываюсь, — сказал Нафан, — что в твоем сне мудрейший из царей Соломон разгневался не менее сильно, чем в свое время его отец царь Давид, и тоже сказал: «Достоин смерти человек, сделавший это, за то, что не имел сострадания». А дальше я в твоем сне растолковал царю мою притчу и намекнул: дело, мол, легко поправить, надо только отказаться ему от прихоти сделать наложницу Ефана Лилит наперсницей дочери фараона.
Я восхитился великим провидческим даром Нафана и его умением заглядывать в тайники человеческих сердец.
— Ты глупец, Ефан! — сказал он. — Даже если бы я выдумал притчу в десять раз лучше, жалостливей, чем история об единственной овечке, и пришел бы с ней к Соломону, он все равно послал бы меня ко всем чертям. Его отец, царь Давид, был настоящим поэтом, он обладал поэтическим воображением, оттого и имел особые отношения с Богом; он был избранник Господа, но в то же время слуга Божий, призванный целиком отдать себя Святому делу. Царь Давид мог понять простого человека с его единственной овечкой, А этот? — Нафан сплюнул. — Жалкий подражатель, себялюбец, воображения ни на грош, сны его весьма посредственны, стихи плоски, преступления — следствие трусости, а не великих замыслов. Он жаждет преклонения. Ему нужны постоянные доказательства собственного превосходства. Вот он и собирает их всюду, где только можно, гонясь прежде всего за количеством: золото, войско, иностранные послы, женщины. Ему понадобилась твоя Лилит. Он хочет доказать самому себе, что не только мудрее тебя, но и лучше как мужчина.
Нафан выпрямился, в этот миг он казался настоящим пророком. Однако огонь его быстро угас. Какая бы причина ни вызвала той страстности, с которой он вынес свой приговор царю Соломону, она выдохлась, и остался лишь жалкий, ничтожный старик.
— Никому не передавай моих слов, Ефан, — взмолился он, — я все равно от них отопрусь. Я. скажу, что это было твое наущение. Поклянусь, что злой дух перенес в мою голову твои мысли, ибо моя голова — лишь сосуд, предназначенный для заполнения.
Я сказал, чтобы он не беспокоился, встал и ушел восвояси.
Дочь фараона прибыла в Иерусалим с огромной свитой, караван верблюдов привез золото, драгоценные камни, виссон и другие тонкие ткани, а также благовония; ее сопровождало множество придворных дам. Царь Соломон со всеми своими вельможами встретил ее у городских ворот; грохотали барабаны, гремели трубы и кимвалы, шум стоял такой, что его было слышно в противоположном конце Иерусалима. Народ сбежался к воротам, обступил по обе стороны улицу, ведущую во дворец, и радостно приветствовал принцессу, славил мудрость мудрейшего из царей, воздавал хвалы его могуществу — все это было заранее разучено, подготовлено слугами Ваней и левитами.
Есфирь, любимая жена моя, сказала: — Ей пора!
Лилит вымылась, умастила себя маслом, Олдана убрала ее волосы, которые блестели теперь, словно лунный свет на глади озера Кинареф. Ей подкрасили веки и губы, нарумянили розовой пудрой щеки, чтобы вернуть живость ее бледному лицу. Между грудей, подобных двойне молодой серны, Лилит повесила мирровый пучок, опрыснула себя розовой водой с корицей. Потом она надела зелено-алое платье и сандалии из мягчайшей кожи, подчеркивающие изящную форму ступни. Однако лицо ее оставалось неподвижным, взгляд — тупым, так что Лилит походила скорее на мертвую куклу, чем на живую женщину.
— Главный царский евнух Аменхотеп прислал за Лилит свой паланкин, она села в него, и ее унесли. Я пошел рядом, чтобы провести с ней эти последние минуты, а еще потому, что Аменхотеп возложил на меня всю ответственность за ее благополучное прибытие во дворец.
Мы прокладывали себе дорогу сквозь толпу, возвращавшуюся с торжественной встречи дочери фараона у городских ворот и у царского дворца. Но я не видел ни людей, ни даже носильщиков паланкина. Я уставился на красную бахрому, лишь бы не смотреть на Лилит, мою наложницу, которая любила меня и которую я предал ради ненадежной благосклонности царя Соломона, ради того, чтобы ненадолго отсрочить неизбежную опалу. Мне казалось, будто я участвую в похоронной процессии. Хоронили же часть моей жизни и мое человеческое достоинство.
Однако по милости Божьей — благословенно будь Его имя — даже в эти минуты сильнейших душевных потрясений я не утратил способности наблюдать за собой как бы со стороны, что весьма полезно, если не хочешь вконец рехнуться. Вид у меня, бредущего рядом с паланкином, был донельзя непригляден, но я понимал, что я пленник своего века и мне не дано выскочить из его рамок. Ведь человек подобен камню, запущенному из пращи в неведомую ему цель. Человеку остается только одно — попытаться, чтобы мысль его стала хоть чуть-чуть долговечнее, нежели он сам, то есть попытаться оставить после себя некий знак, пусть невнятный, для грядущих поколений. И эту попытку я сделал.
А там пусть судят меня судом, которого я заслужил.
Господь послал Есфири, любимой жене моей, глубокий сон; она проспала всю ночь, а утром проснулась бодрой и сказала, что чувствует себя почти здоровой.
Я поверил, что мои молитвы, лекарства и снадобья левитов, а также воля Есфири к жизни превозмогли ангела тьмы, и тот отступился от своей жертвы. Мы знаем, смерть неизбежна, но она для нас всегда непостижима, поэтому даже мудрец не может примириться с ней.
Есфирь сказала мне:
— Ефан, супруг мой, твой труд приближается к завершению. Книга об удивительной судьбе, богобоязненной жизни и т. д. будет вскоре закончена, а значит, мы сможем вернуться в Езрах, в наш дом под тенистыми оливами, которые мы посадили сами. До чего же хочется попить из нашего колодца, ведь там такая сладкая и целебная вода, лучше всякого лекарства.
Мы и впрямь скоро вернемся, ответил я, сядем под оливами, будем глядеть на вьющийся виноград и слушать, как журчит вода.
— Очутиться бы там в месяце Сиф, — мечтательно сказала Есфирь.
Тут поднялся шум, в дверь дома забарабанили кулаки, к нам вбежали Сим и Селеф; они закричали, что у дома стоит боевая колесница и люди Ваней с мечами. Рука Есфири, которую я продолжал держать в своей, дрогнула.
— Отоприте им, — велел я Симу и Селефу, — сейчас я к ним выйду.
Я чувствовал себя вполне спокойным, почему-то все мне виделось теперь с особенной отчетливостью: пятна на стене, светильник, покрывало, едва очерчивающее изможденное тело Есфири.
Когда я поднялся, она слабым голоском спросила:
— Разве ты не поцелуешь меня в последний раз, Ефан?
Я тотчас обернулся к ней:
— Почему же в последний? Я скоро вернусь. Когда люди Ваней забирают кого-нибудь, то берут его еще затемно.
Я нежно поцеловал ее, слегка устыдившись того, что в эту трудную минуту подумал только о себе; Есфирь же, подняв руку, коснулась моей брови и виска.
С этим я и ушел навстречу тому, что меня ожидало.
Люди Ваней неслись по иерусалимским улицам, совершенно забыв об осторожности: они щелкали кнутами, орали, требуя освободить дорогу. Того, кто не успевал посторониться, сбивали с ног, кто-то попадал под колеса, поэтому вслед нам неслись вопли раненых, проклятья.
Меня держали в колеснице двое, на крутых поворотах скрипели оси, колесница неслась то в гору, то под горку, пока наконец мы не затормозили у одного из боковых входов царского дворца. Потом те же двое, протащив меня по лестницам и коридорам мимо молчаливых стражников, бросили в каморку, куда свет проникал лишь сквозь узкую щель под самым потолком. Здесь я пробыл, как мне показалось, довольно долго.
