отец. — Надеюсь, он там и останется.
— Нэнси боится темноты, — сказал Джейсон,
— Ты тоже боишься, — сказала Кэдди.
— Вовсе нет, — сказал Джейсон.
— Трусишка! — сказала Кэдди.
— Вовсе нет, — сказал Джейсон,
— Кэндейси! — сказала мама.
Вошел отец.
— Я немного провожу Нэнси, — сказал он. — Она говорит, что Иисус вернулся.
— Она его видела? — спросила мама.
— Нет. Какой-то негр ей передавал, что его видели в городе. Я скоро приду.
— А я останусь одна, пока ты будешь провожать Нэнси? — сказала мама. — Ее безопасность тебе дороже, чем моя?
— Я скоро приду, — сказал отец.
— Ну этот негр где-то бродит, а ты уйдешь и оставишь детей?
— Я тоже пойду, — сказала Кэдди. — Можно, папа?
— Да очень они ему нужны, твои дети, — сказал отец.
— Я тоже пойду, — сказал Джейсон.
— Джейсон! — сказала мама. Она обращалась к отцу — это было слышно по голосу. Как будто она хотела сказать: вот целый день он придумывал, чем бы ее посильнее огорчить, и она все время знала, что в конце концов он придумает. Я сидел тихонько, — мы оба с папой знали, что если мама меня заметит, то непременно захочет, чтобы папа велел мне с ней остаться. Поэтому папа даже не глядел на меня. Я был самый старший. Мне было девять лет, а Кэдди — семь и Джейсону — пять.
— Глупости! — сказал отец. — Мы скоро придем.
Нэнси была уже в шляпе. Мы вышли в переулок.
— Иисус всегда был добр ко мне, — сказала Нэнси. — Заработает два доллара — всегда один мне отдаст.
Мы шли по переулку.
— Мне бы только переулком пройти, — сказала Нэнси, — а там уж ничего.
В переулке всегда было темно.
— Вот тут Джейсон испугался в День Всех святых, — сказала Кэдди.
— Вовсе не испугался, — сказал Джейсон.
— А тетушка Рэйчел ничего с ним не может сделать? — спросил отец.
Тетушка Рэйчел была совсем старая. Она жила одна в хижине неподалеку от Нэнси. У нее были седые волосы, и она уже не работала, а только по целым дням сидела на пороге и курила трубку. Говорили, что Иисус — ее сын. Иногда она говорила, что да, а иногда — что он ей вовсе и не родня.
— Нет, ты испугался, — сказала Кэдди. — Ты струсил еще хуже, чем Фрони. Хуже всякого негра.
— Никто с ним ничего не может сделать, — сказала Нэнси. — Он говорит, что я в нем беса разбудила, и теперь он не успокоится, пока не…
— Ну ладно, — сказал отец, — ведь он уехал. Теперь тебе нечего бояться. С белыми только не надо путаться.
— Как это — путаться? — спросила Кэдди. — С какими белыми?
— Не уехал он, — сказала Нэнси. — Я чувствую, что он здесь. Вот тут, в переулке. Слышит, что мы говорим, каждое словечко. Спрятался где-нибудь и ждет. Я его не видела, да и увижу только один-единственный раз с бритвой в руке. Он ее носит на веревочке на спине под рубашкой. И когда увижу, так даже не удивлюсь.
— Вовсе я не испугался, — сказал Джейсон.
— Если бы ты вела себя как следует, ничего бы и не было, — сказал отец. — Но теперь все прошло. Он теперь, вероятно, в Сент-Луисе и уже нашел себе другую жену, а о тебе и думать позабыл.
— Ну, если так, — сказала Нэнси, — так пусть же я об этом ничего не знаю. А не то я до него доберусь, будьте покойны! Попробуй он только ее обнять, я ему руки отрублю! Я ему голову отрежу, я ей брюхо распорю, я…
— Тсс! — сказал отец.
— Чье брюхо, Нэнси? — спросила Кэдди.
— Вовсе я не испугался, — сказал Джейсон. — Хочешь, я один пройду по переулку?
— Да, как же! — сказала Кэдди. — Ты бы сюда и носа без нас не сунул!
II
Дилси все хворала, и мы каждый вечер провожали Нэнси. Наконец мама сказала:
— До каких же пор это будет продолжаться? Я каждый вечер буду оставаться одна в пустом доме, а ты будешь провожать трусливую негритянку?
Для Нэнси положили тюфяк в кухне. Раз ночью мы проснулись от какого-то звука. — не то пенья, не то плача, доносившегося из темноты под лестницей. У мамы в комнате был свет, и мы услышали, что отец вышел в коридор, потом прошел на черную лестницу; мы с Кэдди тоже побежали в коридор. Пол был холодный. Пальцы на ногах у нас поджимались от холода, мы стояли и прислушивались к звуку. Это было как будто пенье, а как будто и не пенье — у негров иногда не разберешь.
Потом он затих, и мы услышали, что отец стал спускаться по лестнице, и мы тоже подошли и остановились у перил. Потом опять начался этот звук, уже на самой лестнице, негромко, и на ступеньках возле стены мы увидели глаза Нэнси. Они светились, как у кошки, словно у стены притаилась большая кошка и смотрела на нас. Когда мы сошли на несколько ступенек, она перестала издавать этот звук, и мы стояли там, пока, наконец, из кухни не вышел отец с револьвером в руке. Он вместе с Нэнси сошел вниз, потом они вернулись, неся Нэнсин тюфяк.
Его разостлали у нас в детской. Когда свет в маминой комнате погас, опять стали видны Нэнсины глаза.
— Нэнси! — шепнула Кэдди. — Ты не спишь, Нэнси?
Нэнси что-то прошептала, я не разобрал что. Шепот пришел из темноты, неизвестно откуда, словно родился сам собой, а Нэнси там и не было; а глаза были видны просто потому, что еще на лестнице я очень пристально на них смотрел, и они отпечатались у меня в зрачках, как бывает, когда посмотришь на солнце, а потом закроешь глаза.
— Господи! — вздохнула Нэнси. — Господи!
— Это Иисус там был? — прошептала Кэдди. — Он хотел забраться в кухню?
— Господи, — сказала Нэнси. Вот так: «Госсссссподи!..», — пока ее шепот не погас, как свеча или спичка.
— Ты нас видишь, Нэнси? — прошептала Кэдди. — Ты тоже видишь наши глаза?
— Я всего только негритянка, — сказала Нэнси. — Господь знает, Господь знает…
— Что там было на кухне? — прошептала Кэдди. — Что это хотело войти?
— Господь знает, — сказала Нэнси. — Господь знает. — Нам были видны ее глаза.
Дилси выздоровела. Она принялась готовить обед.
— Ты бы еще денек полежала, — сказал отец.
— Зачем это? — сказала Дилси. — Полежишь еще денек, так тут камня на камне не останется. Ну, уходите отсюда, дайте мне мою кухню привести в порядок.
Ужин тоже готовила Дилси. А вечером, как раз в сумерки, на кухню пришла Нэнси.
— Почем ты знаешь, что он вернулся? — спросила Дилси. — Ты ведь его не видела?
— Иисус — черномазый, — сказал Джейсон.
— Я чувствую, — сказала Нэнси, — я чувствую, что он спрятался там,
